Я знаю, что видел

Я снова здесь, на щеке горит ее пощечина. Комната пришла в равновесие. Себ и Нина раскраснелись, словно только что катались на американских горках. Все это время они разговаривали, но я как будто наблюдал за ними сквозь стекло. В мыслях сейчас лишь одно: Грейс сказала, что я бросил ее, и она была раздавлена. Ничего не понимаю. Сквозь туман мне видно, как жестикулирует Себ, пытаясь успокоить Нину. Она близко. Слишком близко ко мне. Она рвется ко мне, а Себ ее удерживает. Все в каком-то приглушенном режиме, будто во сне.

– Ты убил ее? – вопит она, разрезая криком пористый воздух и посылая вслед за словами еще одну пощечину.

– Стой! Он не убивал Грейс. – Себ тянет ее за руку.

– Полиция не подозревает никого в убийстве, если нет улик.

– Именно это они и делают, Нина. Но он ее не убивал, – слышу я слова, но все никак не могу оправиться от того, что только что узнал. Как Грейс могла быть раздавлена, если сама ушла от меня, если сама меня разлюбила?

– Она меня разлюбила. Потому и ушла, – бормочу я себе под нос.

Нина откидывает челку с глаз.

– Ты и сам в это не веришь.

– Верю. Она сама сказала, – возражаю я и чувствую, как глаза начинает покалывать.

– Хочешь знать, что она мне сказала? Что ты ее больше не любишь. Что ты всегда любил только ее образ, который сам же и создал. Ты не любил ее настоящую.

– Да как ты можешь говорить такое?! – кричу я.

– Потому что это правда, Ксандер. Ты всегда считал себя лучше нее. Умнее.

– Неправда.

– Ты насмехался надо всем, что нравилось ей. Над йогой, буддизмом, вот этим всем. Даже над ее музыкальным вкусом.

– Ее вкусом?

– Да, ты ненавидел ее музыку. Каждую секунду ты внушал ей, что она никчемна.

Слова звенят у меня в ушах, вытеснив из головы все, что я услышал за последние двадцать четыре часа.

Не помня себя, встаю и волочусь по прихожей. Себ окликает меня, а потом я оказываюсь посреди ночи. Еле-еле продираясь сквозь мрак.

* * *

Иду вперед, надеясь отыскать хоть щепотку покоя, однако его все нет и нет – так долго, как никогда прежде. И вот наконец начинается. С каждым шагом какие-то клеточки в голове очищаются. С каждым движением что-то проясняется, но лишь фрагментарно. Я не могу идти быстро, чтобы хоть на мгновение помешать мыслям умножаться и все ж таки обуздать их. Несколько минут я иду в знакомом мне направлении и снова оказываюсь у садов Хорниман. Что-то тянет меня сюда снова и снова. Как будто здесь дух Грейс сильнее, чем где-либо еще.

И вот я сижу у ограды, опершись на нее спиной. Дальше – священная земля, куда мне пути нет. Ветер налетает на меня, прорывается сквозь одежду и забирает по частичкам тепло. Я дрожу. Осколок того воспоминания режет меня каждый раз, как я сюда прихожу.

Скамейка.

Мои руки в земле.

В словах Нины было что-то, но я не могу этого ухватить. Буддизм – она права насчет него и йоги. Но разве обязан был я любить ее маленькие радости так же сильно, как она сама их любила? Мы оба знали, что все это не по-настоящему, эта ее духовная одиссея. Она выставляла ее напоказ, из озорства.

А вот музыка была настоящей. Сначала я этого не понимал. Ладно поп – она была молода. Мы все были. Но восьмидесятые? Худшее из музыкальных десятилетий, что доказано последующими поколениями. А потом я понял, но слишком поздно. Ее не интересовали художественность, симметрия, поэтичность музыки. И слова ей тоже были безразличны. Она любила настроение, чувства, которые порождала в ней музыка. Музыка напоминала ей о том, что она никогда не испытывала, о тех местах, в которых никогда не бывала. Музыка обладала способностью менять ее эмоциональное состояние.

Помню, как оставил ей подарок. Но реакции в памяти не сохранилось. Возможно, она получила или открыла его, когда меня не было рядом. Но я помню все, что было до. Помню «Тауэр-рекордс» на Пикадилли. Помню, как выбрал пластинку, завернул ее, как нес по морозу к ее дому. Оставил ли я ее у двери? В почтовый ящик она бы, конечно, не поместилась. В любом случае я покупал ее именно для того, чтобы сообщить ей: наконец-то я понял. Это была запись с ее любимой песней – «Сын Земли» Джека Ти. Когда-то она так часто слушала ее на магнитофоне, что однажды пленка истончилась и просто-напросто порвалась. Грейс была безутешна. И полна решимости никогда не покупать новой. Если я куплю еще одну, она будет другой, говорила она, и как прежде никогда не станет.

Купив пластинку, я хотел дать ей понять: как прежде быть и не должно. Может быть лучше. Это винил, не кассета. Музыка, которую можно слушать только в определенном месте, не на ходу. Песня, которую нужно ставить дома, в закрытом пространстве, и тогда она освободит тебя.