Я знаю, что видел

Когда я пришел, чтобы опознать тело, то был там один. Рядом со мной никого не осталось; никого, чтобы впитать мое переливающееся через край отчаяние. Папа уже год как жил в доме престарелых. Во время редких проблесков сознания он вспоминал Рори – в эти моменты с его глаз спадали шоры и он снова ощущал, как в первый раз, что Рори больше нет – эта новость его подкашивала. Сначала менялось лицо, затем сжималась грудь, и вот уже он, если сидел в тот момент на стуле, завывая, сползал на колени. А я стоял рядом, наблюдал, жалея и его, и себя, потому что он не мог помочь мне. Я не столько искал утешения, сколько хотел избавиться от онемелости.

И вот теперь я сижу, откинувшись на спинку скамейки в парке, сердце колотится, и в меня снова проникает то ощущение равнодушной изоляции. Потираю рукава пальто, заманивая внутрь хоть немного тепла, и думаю, что всю жизнь я согревал себя сам. Сколько же энергии генерирует жизнь просто для того, чтобы продолжаться, чтобы продолжать чье-то существование, а когда приходит время, как это было с Рори, очаг просто… гаснет.

Гоню от себя весь этот экзистенциализм. Встаю, закутываюсь в пальто и быстро шагаю по дорожке к главному входу. Боль снова вернулась в виски, затуманивая редкие мысли, которые все еще крутятся в голове. Я знаю, она мертва. Помню теперь, как щупал, но не находил ее пульс. Значит, это я позволил забрать у нее жизнь. Тяжесть от осознания нависает надо мной гребнем волны. Я ничего не знал о ее жизни. Кто она, чем занималась. Как ее звали. Лицо ее, разрастаясь, давит изнутри на череп, обретая до боли знакомые черты. Я должен узнать, кто она. И кто ее убил.

Для начала хорошо бы туда вернуться. Возможно, полиция уже уведомила родственников, и я найду кого-то, чтобы поговорить. Я бы мог рассказать, что это я нашел ее и предупредил полицию. Что не так уж далеко от правды, и если бы мне удалось их хоть немного утешить, то… отбрасываю от себя эту мысль. Не помощи они от меня ждут, но чего-то другого – справедливости, отмщения. Потому что более всего на свете они захотят его найти. Я хочу его найти.

Быстро покинув парк, выхожу к дороге и раздумываю, как пройти к Фарм-стрит. Я могу добраться от Синей до Зеленой зоны, даже не поднимая головы. К тому же давно понял: там и смотреть-то не на что. Важно лишь то, что под ногами. Все прочее – наносное.

Несколько миль энергичной прогулки, и я поднимаю глаза – сверху мне подмигивает медная табличка с надписью «42Б». В доме горит свет.

В разговоре с полицией мне не удалось им точно описать мужчину, но я могу это исправить. Когда-нибудь ему придется выйти, мне остается лишь ждать и наблюдать.

Занимаю удобное место с хорошим обзором, где самого меня не видно: сразу за знаком у соседнего огороженного забором дома, в котором, по всей видимости, находится офис. Сую руки в карманы пальто, на секунду забыв, что оно не мое. Пальцы замирают, наткнувшись на что-то неожиданное. Достаю. Это пачка сигарет. Себ курит? Никогда ведь не баловался. Вытряхиваю сигарету и несколько мгновений спустя я уже вдыхаю ее дым, каждым своим нервом чувствуя облегчение. Как же давно не курил я целой сигареты.

Отсюда хорошо видна дверь дома 42Б, и я замечу, если кто-то зайдет или выйдет. За занавесками горит мягкий свет – признак роскоши. Приглядываюсь, нет ли внутри движения, но единственным признаком жизни кажется странная тень на подоконнике. Я жду; февральский день постепенно уходит, на его место заступает холод. Он пронизывает до костей, однако я пробуду здесь хоть всю ночь, если придется, ради нее. Как ее звали? Он ведь как-то ее называл, приложив ухо к ее губам? Шелл? Сердце вдруг гулко застучало, но не понимаю от чего.

Докуриваю сигарету до фильтра и щелчком отбрасываю на дорогу. Холод усиливается, пронизывая кости. В голове снова барабаном бьет боль, и я опускаюсь на корточки, надеясь ее утихомирить. Как только стук немного проходит, я по привычке опираюсь на дверь. В таком положении я мог сидеть часами – в те первые дни на улице, когда мне надо было разобраться с хаосом в голове, заглушить его. На третий или четвертый день у такой же, как эта, двери наконец наступила тишина. Я разглядывал несущийся мимо поток людей, будто они были частью реки, а их ноги катились, будто волны. Тишина пришла, когда я обнаружил: в мире есть лишь я, я на одной стороне, а все остальное подвешено на другой. Вес моего бытия идеально уравновешивает остальную вселенную.

Иногда думаю о Грейс, о ее весе в сравнении с моим, о ней как о равном мне противовесе. Мы были притянувшимися друг к другу противоположностями. Например, я так и не принял всю эту тему с буддизмом. Не понимал, как рациональный, математический ум может соблазниться чем-то, по сути, сказочным и мифическим. Но она не видела того, что видел я.

* * *

– Буддизм в основе своей сродни математике, – как-то попыталась объяснить она.

– Правда?

– Да. Ну же, Ксандер, золотое сечение. Сам ведь о нем рассказал.