Я знаю, кто убил Лору Палмер (СИ)

— «…идут в дым, из дыма — в ночь, из ночи — в темную половину месяца, из темной половины месяца — в шесть месяцев, когда солнце движется к югу, из этих месяцев — в мир предков, из мира предков — в луну». — Яна бросила на дно глиняного чайника звездочку бадьяна, несколько сушеных ягод, апельсиновую корку и щепотку заварки. Запах черного чая, терпкий и теплый, на мгновение смысл навязчивую, свербящую ноту воды, впитавшей небо, лепестки и оцинкованные стенки ведра. — «Достигнув луны, они становятся пищей. Там боги вкушают их, подобно тому, как они вкушают царя Сому, говоря: "Возрастай, уменьшайся". Когда это проходит у них, то люди попадают сюда в пространство, из пространства — в ветер, из ветра — в дождь, из дождя — в землю. Достигнув земли, они становятся пищей. Снова совершают подношение их на огне человека, и затем они рождаются на огне женщины».

«Вот так. Слушай, Нора, слушай и никогда больше сюда не приходи. Я сумасшедшая, сектантка и кинодилер. Ничего ты от меня не услышишь, кроме эзотерических бредней, не получишь историю, на которой можно заработать», — думала Яна, с ненавистью глядя на струйку пара, струящуюся из изогнутого носика.

Она сняла полотенце с ручки духовки, быстро укутала чайник и поставила его на холодную конфорку.

— Я больше не отражаюсь в зеркалах, — сообщила Яна, чтобы Нора точно поняла, с кем имеет дело.

— Ты только что проходила мимо трельяжа, и я уверена, что видела отражение, — поморщилась Нора.

— У тебя когда-нибудь была запасная жизнь?

— Иногда я веду себя так, будто у меня их много, — улыбнулась Нора.

Яна ответила на улыбку. Она видела, что Норе очень хочется что-то сфотографировать. Или записать. Нора нервно перебирала длинными белыми пальцами кисточки скатерти, а ее взгляд метался от цветов и птиц на обоях к неровно подрезанным занавескам.

Она словно пыталась поймать историю в воздухе. Поймать, сплести, присвоить и перепродать.

И Яна решила говорить правду.

— Близнецы — это не просто люди с одинаковыми лицами. Когда нам было по семь лет, мама отвела нас к психологу в поликлинике. Мама плакала, а психолог раскладывала карточки и задавала глупые вопросы. Потом задумчиво смотрела на нас и молчала. «Нас», понимаешь? Не понимаешь… У меня не было имени. И у нее тоже. Когда звали кого-то из нас, подходила та, которая была ближе в двери. Конечно, родители нас различали, воспитатели в детском саду почти не путали. Это мы друг друга путали. У нас не было своих вещей, не было своего времени. Папа очень хотел нас разделить. Выходил на прогулку сначала с Ветой, потом со мной, ему не лень было тратить лишний час. Они возвращались — а я уже чувствовала себя уставшей. Мама тоже пыталась… не покупала нам одинаковые вещи. Не накладывала нам еду, не наливала чай — мы должны были сами решить, что будем есть и хотим ли класть в чай сахар. Сначала одна, потом другая, не подглядывая друг за другом. Но мы пользовались вещами друг друга и ели друг у друга из тарелок. Каждая тарелка была моей и каждое платье было моим. Каждая тарелка была ее и ее было каждое платье.

Яна замолчала. Уставилась на обернутый полотенцем чайник, сжала темный край деревянной столешницы и, позабыв о Норе, принялась себя жалеть.

Ей так хорошо удавалось не быть. Когда Вета была жива, это давалось так легко. Даже когда они повзрослели, обе продолжали чувствовать эту связь — все слова, которые можно не договаривать, мысли, которые можно не объяснять. Отражения, которые можно поймать не только в зеркалах. Но обе понимали, что нельзя прожить одну на двоих жизнь.

Яна не спала со Славой, женихом Веты — после смерти сестры ей почему-то постоянно задавали этот вопрос.

Она тогда спала то с патлатым мальчишкой, который играл на скрипке в переходе, то с молчаливым парнем из кадетского училища. И вообще не собиралась замуж.

Яна не подавала документы в торговый колледж.

Яна могла смотреть в лицо и, как она думала, в мысли сестры, как в свои, но она не была своей сестрой.

Вета была похожа на мать — обеим хотелось теплого света, заключенного в коробку крепких стен. Переболев мечтами стать ветеринаром, детективом и актрисой, Вета подала документы на бухучет. Она следила за здоровьем, вовремя лечила зубы, раз в несколько месяцев обновляла стрижку, с шестнадцати лет и до самой смерти ни разу не напивалась. Иногда Яне казалось, что ее сестра устала уже к восемнадцати годам. Иногда ей казалось, что ее сестра зануда. Но на самом деле Яна чувствовала эту потребность — в стенах, свете и незыблемости, чувствовала ее, как отнятую руку. Как что-то, ушедшее к сестре безвозвратно.

Вета любила кино, но она любила его как все. Ей нравилось смеяться над комедиями, она могла всплакнуть над мелодрамой. Она включала фильм на фоне, когда готовила ужин, и не замечала, когда начиналась реклама.