Я знал Капабланку...

Не думаю, чтобы Геллеру, даже его лучших лет, было бы уютно в современных шахматах. Дело здесь даже не в блиц и всякого рода скоростных турнирах, поклонником которых он никогда не был. «Из меня блицор еще тот», — говорил он после того, как не набрал и пятидесяти процентов очков в блицтурнире в Амстердаме в 1975-м. Думаю также, что и новый контроль времени, еще более карающий длительные раздумья, и исчезновение отложенных партий, и новые компьютерные методы подготовки — все это нивелировало бы его природные качества, шло бы вразрез с шахматами, в которых он вырос и в которых добился выдающихся успехов. Но очень многое, что в шахматах сегодняшнего дня кажется очевидным и само собой разумеющимся, основано на тех позициях и принципах, которые выработали лучшие игроки и аналитики 50-х, 60-х и 70-х годов. Одним из наиболее значительных из них был Ефим Геллер.

Он родился и вырос в еврейской семье в Одессе, хотя к еврейству своему никак не относился. «Это к нему относились из-за его еврейства», — по словам его вдовы Оксаны — фраза, понятная каждому, кто вырос в Советском Союзе. Не думаю, впрочем, чтобы его еврейство было для него причиной каких-то конкретных проблем. Он не был евреем со скрипочкой или рафинированным интеллигентом, скорее наоборот — евреем-мастеровым, не такой уж редкий тип на Украине или в России. Образом жизни и привычками он полностью вписывался в среду и страну, где он жил, только мастерством его были шахматы.

Он прожил в СССР фактически всю жизнь, до того момента, когда страна эта просто перестала существовать. Нет ничего удивительного поэтому, что он очень во многом оставался советским человеком. Но членом партии никогда не был, хотя в единственной книге его, вышедшей на Западе, не считая, разумеется, большого числа теоретических публикаций, выше допустимой меры повествуется о преимуществах социалистической системы и осуждается Фишер как типичный представитель системы загнивающего капитализма. В 1972 году в Рейкьявике он, будучи секундантом Спасского, уже в самом конце безнадежно проигрываемого матча Фишеру потребовал официальной проверки турнирного зала на предмет обнаружения секретной электронной аппаратуры или лучей, влияющих на мыслительный процесс Спасского. Батуринский, один из самых влиятельных шахматных функционеров Советского Союза, вспоминает: «Это была личная инициатива Геллера, Москва на этот счет не давала никаких распоряжений…»

Сейчас над этим можно смеяться или иронизировать, но тогда Геллер просто не мог найти иных причин слабой игры Спасского. Это же вписывалось очень хорошо в представления, сложившиеся у него с детства, с «границей на замке», колорадским жуком, забрасываемым американцами на колхозные поля, происками империалистов всех мастей, требующими высокой бдительности и суровой отповеди. Он стоял на страже интересов империи, слугой и гордостью которой одновременно был он сам. В 1970 году на Матче века в Белграде жаловался журналистам, что победы представителей сборной мира встречаются значительно большими аплодисментами, чем советских гроссмейстеров. В статье в «64», написанной им после того, как мы поделили с ним первое место в Хооговен-турнире в 1977 году, моего имени вообще не было. Не думаю, впрочем, что его вычеркнули тогда в редакции журнала — самоцензуры у Геллера хватало…

В 80-м году в Лас-Пальмасе попросил подписать только что вышедшую его «Староиндийскую защиту». После долгих, мучительных раздумий Геллер написал: «С наилучшими пожеланиями» без обращения и подписи — на всякий случай, если кто увидит, — и, отводя глаза, протянул книгу мне. Но такие уж были тогда правила игры, а других он просто не знал. Когда в конце 80-х, в последние, уже конвульсивные годы Советского Союза обсуждался в Центральном клубе в Москве вопрос о вступлении советских шахматистов в Международную гроссмейстерскую ассоциацию, Геллер, как вспоминал позднее Псахис, был категорически против: «Не случайно главный офис этой организации находится в Брюсселе, ведь там расположена и главная квартира НАТО…» Обычно же бывал немногословен, поэтому в некрологах на Западе, отдавая должное его выдающимся шахматным достижениям, писали в то же время о совершенно неизвестном Геллере-человеке.

«Он не был златоуст, скорее он был косноязычен, — вспоминает Владимир Тукмаков, — но, будучи человеком неглупым, знал это сам и предпочитал помалкивать, особенно на людях или в малознакомых компаниях».

Марк Тайманов: «Он мог быть колючим, мог и обидеть даже на собрании команды, но были мы с ним как-то неделю вдвоем в поездке — открылся вдруг с другой стороны, теплой, душевной. И был, конечно, одессит, бесшабашное что-то в нем было, что-то и от биндюжника, и манеры имел соответственные…»