Я знал Капабланку...

После турнира в Вейк-ан-Зее в 1975 году я давал с ним и Геллером сеанс одновременной игры в Амерсфорте. Слушая приветствия организаторов, в знак уважения к зарубежным гостям произносимые по-английски, Сёма тихонько вздыхал: «Прав был Михаил Моисеевич…» Я вопросительно смотрел на него. Сёма разъяснял: «Наша школа в Ленинграде считалась шахматной.

Ефим Геллер. Вейк-ан-Зес. 1966 год.

Ян Тимман, Генна Сосонко, Анатолий Карпов, Ефим Геллер. Матч СССР — Голландия. Олимпиада. Мальта, 1980.

Ефим Геллер с женой Оксаной и сыном Сашей на даче в Переделкино, 1990.

Хозе-Payль Kaпa6ланка-и-Граупера.

Играют Х.Р.Капабланка и Эм. Ласкер. 1925. I Московский международный турнир.

Капабланка с женой Ольгой. 1938.

А.Алехин — Х.Р.Капабланка. Матч на первенство мира. Булюс-Айрес, 1927.

Вдова Х.Р.Капабланки Ольга и Ген на Сосонко. Манхтпен. Нью-Йорк, 6 мая 1984.

Владимир Григорьевич Зак. 40-е годы.

Боря Спасский и Владимир Григорьевич Зак.

Борис Спасский и Виктор Корчной. Шахматный клуб им. М.И.Чигорина.

Санкт-Петербург, 1997.

Семен Фурман. Вейк-ан-Зее, 1975

Исаак Болеславский, Семен Фурман, Давид Бронштейн во время чемпионата СССР. Москва, 1949 год.

Семен Фурман в возрасте 20 лег.

Семем Фурман и Ратмир Холмов.

Чемпионат Советского Союза, Москва, 1963.

Анатолий Карпов и Семен Абрамович Фурман, 70-е годы.

Александр Кобленц наблюдает за анализом партии Таль Ботвинник. Москва, 1960.

Евгений Васюков, Тигран Петросян, Михаил Таль, Александр Кобленц. Москва, 60-е годы.

Алвис Витолиньш.

Алвис Витолиньш и его постоянный соперник в чемпионатах Латвии Янис Клованс.

Григорий Яковлевич Левенфиш.

Григорий Яковлевич Левеифиш, 40-е годы.

Петр Арсеньевич Романовский, Григорий Яковлевич Левенфиш. Илья Леонтьевич Рабинович. Ленинград, 30-е годы.

Кроме меня и приятеля моего Юры Борисенко там училось немало сильных шахматистов. Помню в середине 30-х годов к нам после выигрыша какого-то сильного турнира приехал с отчетом молодой Ботвинник. Тогда это практиковалось. Мы сразу к нему — что-нибудь на шахматах посмотреть. А он нам: учите, учите, ребята, иностранные языки, без них — беда. Прав, всегда прав Михаил Моисеевич…»

Однажды, впрочем, он пытался получить информацию на иностранных языках, надеясь услышать только одно имя — Фишер. Это было в ночь на первое апреля 1975 года под Москвой, где они с Карповым готовились к матчу на первенство мира. В этот день истекал срок подачи официальных заявок в ФИДЕ. Но имя Фишера в эфире так и не прозвучало, а еще через два дня Эйве официально объявил Карпова чемпионом мира.

Тот же транзисторный приемник помогал Сёме переносить одиночество, которым он всегда тяготился. Направление, протянувшееся от древних к Шопенгауэру и Ницше, проповедующее одиночество, но и требующее немалого внутреннего потенциала, было ему совершенно чуждо. Лучше всего Сёма чувствовал себя в дружеской компании, а диалоги с самим собой заменял ему транзистор, который всегда был с ним, вплоть до последних больничных мартовских дней 1978 года.

«Зачем? — искренне удивился Сёма, когда я предложил ему почитать что-нибудь из запрещенного тогда в Советском Союзе, — у меня же радио есть, я и так в курсе дела». Он фактически ничего не написал, за исключением разве что теоретических обзоров в шахматные издания, следуя неосознанно здесь, как, впрочем, и в жизни, пифагоровской заповеди: говори мало, пиши еще меньше. Но вижу его низко склонившимся над листом бумаги и, прищу-рясь, вглядывающимся в текст партии (Сёма был очень близорук), дабы переписать его характерным почерком.

Так тогда делали все, в то недавнее и такое далекое докомпьютерное время. У каждого были тетради с анализами, разработками или просто важными партиями, переписанными от руки. Помню такие и у Каспарова времен одного из его первых международных турниров в Тилбурге в 1981 году. Конечно, трата времени была ужасающая; теперь и партии, и варианты могут быть вызволены из базы данных при помощи одного пальца, а сэкономленное время можно посвятить анализу, поручить это компьютеру или совместить оба эти занятия. Но все же время, ушедшее тогда на восстановление, сверку и даже переписку вариантов, не кажется мне потраченным совершенно впустую: так монахи средневековья, перенося священные писания на пергамент или бумагу, пропускали их через голову и сердце, прочнее сохраняя тексты в памяти.