Ябеда

Я снова вижу этот дом, огромную ёлку, сверкающую огнями по центру гостиной, и маму, молодую и безумно счастливую. Позабыв снять валенки, я отпускаю руку отца и бросаюсь в её объятия, не сводя глаз с родного лица. Чувствую, как мама меня любит, вижу, как скучала, и верю ей, как себе. Позабытое чувство, но такое трепетное и хрупкое, что боюсь упустить его из памяти и снова потерять.

— Тася приехала! — Голос Ники, по-детски писклявый, наполнен радостью. Сестра дёргает меня за рукав пуховика, переключая внимание на себя, и широко улыбается, так искренне, так по-настоящему. Она прыгает, сверкая камушками на новых туфельках, и пока всё ещё любит меня как сестру.

— Тася! Тася! Скорее раздевайся. Дядя Вадим столько подарков нам приготовил — с ума сойти можно!

— Ника! — осаждает болтушку мать. — Иди, поздоровайся с отцом!

И пока сестра нехотя бредёт к папе, мама помогает мне снять куртку, разматывает шарф и стягивает с меня вязаную шапку.

— Ох, вот это чёлка! — смеётся она, убирая с моего лба непослушные пряди русых волос. — Похоже, твой папа не в курсе, что существуют парикмахерские. Ну ничего, милая! У нас впереди целые каникулы.

* * *

Меня будит скрип двери и лёгкое дуновение ветра, пропитанное мерзким запахом антисептика.

— Тася… — то ли устало, то ли обречённо вздыхает Вадим и садится рядом.

— Как он? — спрашиваю, едва разлепив веки. Особо не рассчитываю на ответ и готовлюсь к тому, что отчим снова спустит на меня собак. Но Мещеряков меня удивляет. Упершись затылком в стену, он прикрывает глаза и спокойно отвечает:

— Жить будет! Раны я обработал, обезболивающее и успокоительное дал. Думаю, проспит до утра.

— Я испугалась.

— Понимаю. — Вадим кивает и даже улыбается — пусть немного грустно, но я зависаю, рассматривая его улыбку. Есть в ней что-то, напоминающее Савицкого.

— И всё же, Тася… — Мещеряков открывает глаза слишком резко и ловит меня с поличным. — Не стоило здесь сидеть. Холодно, да и время не детское.

И, вроде, Вадим снова меня прогоняет, но на сей раз его слова не ранят — напротив, в них слышится забота.

— Когда я была маленькой, я очень любила к вам приезжать, — зачем-то вспоминаю обрывки сна. — Когда всё изменилось?

— Попробуй спросить себя об этом, — пожимает плечами отчим.

— Я пробовала. Но, к сожалению, я мало что помню из детства.

— Тебе в какой-то степени повезло, Тася, — хмыкает Вадим.

— О чём вы?

— Я бы многое отдал, чтобы память Георгия была настолько же избирательной, как и твоя.

— Что с ним случилось? — Я снова хватаюсь за шаткую возможность всё узнать, пусть и не верю, что Вадим скажет мне хотя бы слово. — От хорошей жизни люди так не меняются, правда?

Мещеряков поворачивается ко мне всего на мгновение. Внимательно изучает. Морщит нос при виде крови своего подопечного на моём теле, а потом снова упирается головой в стенку и молчит.

— Мама сказала, что у Геры было непростое детство, — так и не дождавшись ответа, начинаю подталкивать Вадима к разговору. — Турчин мне все уши прожужжал, что Савицкий — опасный псих. Мила его боится, Ника старается о нём не говорить, да и вы с мамой носитесь с ним, как с хрустальной вазой. Это ненормально! Даже если Гера здоров, как вы утверждаете, такое отношение окружающих рано или поздно сведёт с ума кого угодно.

— Георгий не псих, верно! Но разве я говорил, что он здоров?

— Парень не особо похож на немощного больного.

— У него посттравматическое расстройство, — спешит с ответом Вадим, опасаясь, видимо, что я снова ляпну в адрес Савицкого что-нибудь неприятное. — Отсюда вспышки агрессии, тяга заглушить боль прошлого ссадинами в реальном времени, панические атаки, кошмары по ночам. Знаешь, Тася, за эти годы мы прошли с десяток психологов и психиатров, но ни один так и не смог помочь. Гера живёт обычной жизнью, но только до тех пор, пока воспоминания не стучатся в его душу.