Яблочко от яблоньки

Деревня оказалась гораздо дальше, чем можно было подумать, глядя из машины. Ругаясь про себя, Ефим брел по обочине. Потом догадался завести часы, поставив их вслепую на двенадцать, и шел еще четверть часа. Наконец, показались серые, обросшие завалинками избы. Еще издали Ефим заметил приросшую к плетню фигуру, пристально всматривающуюся поверх его головы.

- Здравствуйте, - сказал Ефим, памятуя, что в деревне нужно первым делом здороваться. - Не скажете, сколько времени, а то у меня часы встали?

Для ясности он задрал рукав и постучал ногтем по стеклу часов.

В прозрачных глазах ничего не отразилось. Бабец отлепилась от забора и шагнула в сторону, пробормотав на прощанье:

- I verstah nuut.

- Чево? - спросил Ефим в удаляющуюся спину.

Заскрипела низкая дверь, он остался на улице один.

- Психичка, - пробормотал он. - Умом тронутая.

Однако, от дома отходил осторожно, болезненно ожидая боком короткой автоматной очереди.

Большая часть домов в деревне стояла запертая, не то хозяева куда-то уехали, не то и не было этих хозяев. Но в одном из домов между окнами на расстеленной газете лежало два преогромных семенных огурца, а сквозь двойные, к зиме приготовленные рамы слышался говор радиоприемника. О чем он там талдычит, было не разобрать, но сам звук, интонация дикторской речи показались такими родными, что Ефим решился и постучал в окно. Радио мгновенно смолкло, белая занавеска сдвинулась в сторону, и за стеклом замаячило старушечье лицо. Платок, повязанный в скобку и рельефные морщины придавали ему совершенно иконописный вид.

- Yoboseyo... - донесся дребезжащий голос. - Muosul wonohashimnikka?

- Простите, который час? К меня часы остановились, - по инерции произнес Ефим заранее приготовленную фразу.

Слова старуха произносила врастяжку, словно пела, и ударения делала, кажется, на все гласные подряд. Ефим не мог разобрать ни единого слова.

- Kamapsumnida... - протянула старуха. - Annyonghi kashipshiyo.

Занавеска вернулась на место. Очевидно, разговор был окончен.

Во дворе исходил злобой полкан. Громыхал лаем, громыхал цепью. Соваться туда, стучать настаивать не имело смысла. Ефим покорно отошел.

"Может - чухонка? - гадал он. - Старая, по-русски не понимает. Прежде они здесь жили: чудь белоглазая, ижора..."

Не решаясь больше стучать, он прошел поселок из конца в конец. Избы, не пригородные дачные домики, а кондовые хаты, исконное порождение этой земли, безрадостно смотрели из-под надвинутых на скрыню кровель. Они старались отодвинуться от чужака, отгораживались плетнями, укрывались за поветями и одринами, словно надолбы выставляли вперед сложенные кострами поленницы позалетних дров. Повисшие на стенах драбины превращали их в подобие осажденных крепостей, и цегловые трубы возвышались над крышами словно неприступный донжон. Клямки, зачепки и иные приспособления охраняли плашковые, крепко ошпугованные двери со скрипучими дубовыми журавелями. Весь дом от подрубы до вильчика, до самого конька на нем ясно показывал, что незваному гостю лучше сразу уходить. Ничего он тут не поймет, не узнает, не получит.

"Может, староверы? - продолжал мучиться Ефим. - Они пришлых не любят, у них, говорят, даже кружка есть специальная для чужих - так и называется: поганая. Да нет, ерунда, чего тогда говорят по-тарабарски?

Возле колонки - должно быть той самой, что свинчена в его подземелье - Ефим заметил еще одну фигуру. Опять женщина - не иначе у них тут матриархат - но на этот раз помоложе, не совсем старуха. Женщина, расплескивая серебристые капли, сняла с крана ведро, поставила его рядом с другим, уже полным. Зацепила дужку ведра крюком коромысла, затем, изогнувшись странным, немыслимым для человека образом, подхватила вторым крюком другое ведро, а коромысло при этом как бы само очутилось на плече. Неведомое, сверхъестественное умение, еще одна тайна здешней жизни. Не оглянувшись на Ефима, женщина пошла по протоптанной вдоль обочины стежке. Капли срывались с покачивающихся ведер.

- Сударыня! Гражданочка! - крикнул Ефим и припустил бегом. - Я сторож тут со складов. У меня часы встали. Где можно время узнать?

- Neka nesaprotu, - сказала женщина то ли Ефиму, то ли самой себе.

- Вы что, с ума посходили все? Ефим загородил дорогу. - Я вас по-человечески спрашиваю: который час?

- Tu, maita, mani neaztiec! - теперь местная Венера точно обращалась к нему. - Rokas nost!

Ефим по-прежнему ничего не понимал, но движение, которым сопровождалась странная речь, недвусмысленно показывало, что сейчас одно, а возможно и оба ведра будут выплеснуты ему на голову. Вода даже на вид была холодной, ничуть не хуже, чем в роднике. Кроме того, у дамы есть еще коромысло. Ефим отступил в сторону.

- Дура! - истово сказал он.

- Ei tu dirst! - отпарировала собеседница, не оборачиваясь.

Походка у нее была не по возрасту легкая, коромысло приучает красиво ходить.

Ефим сам не помнил, как вышел из деревни и направился в обратный путь. Шел, стараясь понять или хотя бы просто уложить в голове происшедшее. Думалось трудно.