Яблоко Невтона

Ползунов еще и опамятоваться не успел, прикидывая, что к чему, как откуда-то из-за палубной надстройки вывернулся сержант Бархундаев и с ходу огорошил:

— Встали, господин шихтмейстер! Что делать?

— Почему встали? — не понял Ползунов, улавливая, однако, в голосе сержанта тревожные нотки.

— Ветер переменился. Лобач дует.

И только теперь стало понятно: при столь сильном лобовом ветре никакими веслами не сдвинуть такую махину, равно как и паруса поднимать — пустое занятие. Ползунов молча прошел в нос коломенки, которую колыхало на волне, как зыбку, то вздымая форштевнем в небо, то, скрипя шпангоутами, роняло вниз, а ходу и впрямь — никакого.

— Что будем делать? — напомнил сержант о себе, упредительно покашливая. — Может, бечевой пойдем?

А вокруг уже собиралась палубная команда — солдаты и казаки, скучиваясь, тихо переговаривались и выжидательно поглядывали на шихтмейстера — что скажет командир?

— Можно и бечевой, — вроде бы согласился Ползунов, но тут же и переиначил. — Однако способнее будет завозом. Спускайте лодку! Готовьте якорь. Кто у нас на брашпиле? — это уже была команда, и палубные, каждый зная свое дело, кинулись ее исполнять.

Лодку мигом спустили на воду. Гребцы и кормщики — последним предстояло не только держать правило, но и якорем управлять — заняли свои места и погнали суденышко вдоль борта коломенки, заходя к носу; а там, наверху, четверо казаков, разделившись попарно, уже вовсю крутили рукоять брашпиля, и тяжелый кованый якорь, слегка раскачиваясь, медленно опускался вниз, где сторожили его и тотчас подхватили в четыре руки кормщики, направляя так, чтобы он и не слишком глубоко погрузился, но и не торчал из воды… Ползунов наблюдал сверху и сам командовал буксировкой завозного якоря, корректируя действия кормщиков:

— Держите поближе! Помалу, помалу… Еще ближе. Стоп! Теперь найтуйте, крепите… Добро! — перевел дух и взмахнул рукой. — Пошли!

Гребцы дружно ударили веслами по воде, и лодка, дернувшись, как бы нехотя двинулась встречь волне, таща за собою якорь, будто живую рыбину. А казаки в это время с еще большим усердием крутили брашпиль, стравливая гремучую цепь, которая ниспадала вниз и змеисто ползла по воде за лодкой, уходившей все дальше и дальше, на всю длину стофутовую.

Ударил барабан в корме, на юте, оповещая вторую коломенку, находившуюся по кильватеру саженях в тридцати, но там уже все видели, поняли и в свою очередь передали команду на третью коломенку, а те немедля отбарабанили на четвертую — так и пошло по цепочке… И вскоре все суда Чарышской флотилии, по примеру флагмана, перешли на завозную тягу — прием не новый, давно испытанный, хотя, наверное, и не самолучший. Но все-таки не стояли на месте, ожидая погоду, а продвигались, отводя буксирной лодкой якорь как можно дальше, на всю длину цепи, а потом выбирали, подтягивали цепь (казакам тут хватало работы на брашпиле), заодно и коломенку подтягивая, продвигая помалу вперед — фут за футом, дюйм по дюйму… И когда коломенка подходила почти вплотную к лодке, гребцы вновь налегали на весла, отдаляясь и таща за собою якорь, операция с монотонной последовательностью повторялась множество раз, словно раскачивался некий маятник, отмеряя время и расстояние.

Однако, несмотря на все старания, флотилия в тот день прошла не более, чем с гулькин нос — и семи верст не одолев. Натягались же с якорем столь изрядно, что к вечеру, когда пошабашили, солдаты и казаки рук не чуяли и с ног валились от усталости — многие, едва добравшись до своих лежанок, как попадали, так и проспали до утра, забыв и поужинать.

Сколько ж таким ходом тащиться до Кабановской? — не без тревоги думал Ползунов, чувствуя не столь физическую, сколь внутреннюю усталость. Надеялся дня два затратить на переход, но при такой погоде и трех не хватит.

Стемнело уже совсем, когда он вернулся в свою каюту. Вслепую, не зажигая свечи, достал из рундука постель и тут же, на рундуке, служившем не только лавкою, но и кроватью, раскинул тюфяк, а поверх дерюжку, разделся и лег, подложив кулак под голову, и подумал: неужто и завтра тащить суда завозом или не менее изнурительным и тяжелым бечевиком? Ах, если бы выдалась парусная погода! — мысленно помечтал шихтмейстер, голову повернув и глянув в слюдяное оконце, за которым, как показалось, небо прояснилось и звезды светились остро и ярко… Но это скорее виделось уже во сне.

Погода меж тем и назавтра не улыбалась. А в последующие два дня и вовсе помехою стала для плаванья. Позже шихтмейстер кратко и сухо пометит в «Журнале о всяких в пути случившихся обстоятельствах»: «23 апреля, в пятницу, пополудни, из Красноярской пристани вверх по реке Чарышу в путь ступили и, будучи в пути, 25 и 26 чисел за неспособною громовою с дождем и противным ветром погодою имели простою часов по пять».