Яблоко Невтона

— Прямо здесь, — подтвердил Ползунов. — А чем тебе это место не глянется? Вон на ту плаху ложись. Солдат Кулагин, помоги мужику, спеленай ему руки да ноги, — как бы походя распорядился, а сам уже выбирал из рук подоспевшего денщика тальниковый прут, который половчее, один подержал, другой повертел так и сяк, будто взвешивая, взял третий, потоньше да подлиннее, взмахнул, приноравливая к руке, гибкий прут со свистом рассекал воздух… Годится! — решил шихтмейстер. И подошел ближе к виновнику. Прокопий, распластавшись на широкой сосновой плахе, связанный по рукам и ногам, зябко плечами передернул и весь напрягся, ожидая хлыста. А получил его неожиданно, изогнувшись и вскрикнув от жгучей боли:

— Ой-я! Полегше, вашбродь…

Шихтмейстер огрел его с оттяжкой поперек спины еще и еще раз, оставляя на коже багровые опояски и приговаривая при каждом взмахе:

— Это тебе, голубчик, за то, что пьешь безмерно! А это за то, что врешь да болтаешь лишнего! — Бобков дергался, извиваясь, стеная и вскрикивая сквозь сжатые зубы. А шихтмейстер все приговаривал: — Не пей! Не ври! Не пей… — остановился вдруг, словно уморившись, хлыст передал солдату Кулагину, а Семену, стоявшему наготове, сказал: — Добавьте, сколь надобно. Да не просчитайтесь.

И пошел ко светлице скорым шагом, ни разу не обернувшись.

16

Совпадение вышло невзгадным, а может, был в том и некий знак. Двадцать четвертого февраля сгорела дотла старая светлица, а 24 апреля — число в число! — на месте серого пепелища уже стоял готовый, будто птица Феникс возродившийся, новый бревенчатый дом, просторней и краше прежнего.

Утром того же числа плотники осмотрели еще раз готовое строенье, навели марафет, подоткнув кое-где и подконопатив мох в пазах, подравняли углы, отпилив излишки отдельных бревен, чтобы не было ни малейших изъянов, а дом стоял бы, как по струне, глядя большими окнами на голубую излуку реки… День занимался ясный, безоблачный. И плотники спешили довести дело до полного завершения. Одни чистили вокруг дома, сгребая в кучу корье, щепу и стружку, другие выносили из самого дома всякий древесный мусор да обрезки, складывая в те же кучи…

Ермолаю с Яшуткой тоже хватало забот. Они по-хозяйски ходили по дому, осматривая комнаты, боковушки, заглядывая во все углы. Прибежала Парашка, веселая и спешливая, как всегда, блеснула крушинною чернотой глаз и отдала Ермолаю веник:

— Подмети хорошенько. Пол будем скрести да мыть. Иван Иваныч сказал, седни вселяться. Ой, как баско-то в новой светлице!

И унеслась, бренча ведрами, за водой на Чарыш.

Тем временем Вяткин и Зеленцов, орудуя двуручной пилой, заканчивали выравнивать последний угол — осталось отпилить пару невмерных, далеко выступающих концов. За этим занятием и застал их Прокопий Бобков, привлеченный столь праздничным оживлением подле новой светлицы.

— Бог в помочь! — глянул он снизу.

— Повелел Бог, чтобы ты помог, — откликнулся Вяткин, не прерывая работы. — Что нового скажешь?

— Пила у вас туго ходит, — заметил Бобков.

— Да ну? — приостановились пильщики.

— Вот тебе и ну — каральки гну! — возгорелся Бобков, приближаясь вплотную. — А ну, дай-ка, — потянулся к пиле, взял, поднял зубьями вверх на уровень глаз, тотчас определив: — Развод мал. Как вы пилите! Дай-кось, — потеснил, отодвинул Зеленцова, заняв его место, и начал пилить на пару с Вяткиным, все учащая и учащая движения да еще и покрикивая на своего сподручника. — Да не жми, не жми… веди ровнее!

Смотреть было смешно и весело на то, как Бобков обучает да поучает Семена Вяткина, зуб съевшего на этом деле. Плотники, сгрудившись подле, так увлеклись этой картиной, что и не заметили подошедшего Ползунова. И он какое-то время наблюдал молча, а потом спросил:

— Это откуда такой пильщик? Порато старается.

— Новый работник… со старыми метками на спине, — ответил с ехидцею Зеленцов, намекая, должно быть, на недавнюю порку Бобкова. Тот допилил конец бревна, заметно упарившись, и пилу к ноге, как ружье, приставил, глянув на Зеленцова с вызовом:

— Дак за одного битого двух небитых дают! А таких квелых, как ты, Ефим, и троих мало…

Смеялись дружно. И Ползунов вместе со всеми хохотал от души. Ай, да Прокопий Бобков, ай, да молодец! — палец в рот ему не клади. И что еще приметил шихтмейстер — обиды за ту недавнюю порку Бобков не держал, понимая, наверное, что наказан был не напрасно, а поделом. Потому и на шихтмейстера смотрел открыто, чуточку даже виновато заискивающе, но не зло. И Ползунов никакого зла не имел на Прокопия.

— Ну, и слава Богу! — сказал, отсмеявшись. — Дом поставлен. А за то, мужики, вам спасибо! Славно поработали. Нынче и плату за труды свои сполна получите. Будет на что разговеться, — добавил с улыбкой, в добром настроении был шихтмейстер — и такое же настроение хотел поддержать в других.

И прошел тот ясный апрельский день в дружных и радостных хлопотах — праздничный для семьи Ползунова. Вселение в новую светлицу — разве не праздник!

А поздно вечером, когда в доме угомонились, Пелагея, лежа рядом с мужем, тихонечко говорила: