Яблоко Невтона

— А ну, мой любый, признавайся, с кем это ты там ночью шушукаешься, кому перечишь?

— Себе самому, Пелагеша, — смеется он, обнимая жену.

— Ой ли! Неужто можно… самому-то себе перечить?

— Отчего же нельзя: во мне ведь, почитай, два человека, два духа живут, — ласково он поясняет. — Вот и спорят они, когда не находят согласия.

— Это как же, — всерьез и не без интереса удивляется Пелагея, — в одном человеке — и два духа?

— А так, — отвечает и он серьезно. — Один говорит — делай то, а другой возражает, противится: нет, говорит, неможно то, а надобно это. Вот и нашла коса на камень!

— И как же они договариваются?

— Иногда легко. А бывает — с большими трудами. Знаешь, как Ломоносов об этом сказал: «Самые лучшие доказательства иногда столько силы не имеют, чтобы упрямого преклонить на свою сторону, когда другое мнение в уме его вскоренилось». Вот как! Прямо не в бровь, а в глаз угодил Михайло Васильевич, — восхищается Ползунов словами первостатейного российского академика. И шепотом поясняет, щекоча ухо жены теплым дыханием: — Истина всегда посередине. Вот там и надо сходиться, чтобы найти «сокровенную правду», как тому учит Михайло Васильевич.

— А если не сойдутся?

— Должны сойтись, — уверенно говорит Ползунов. И неожиданно предлагает: — Давай, Пелагеша, спать. Мудрено все это для ночных-то бесед. — Смеется и обнимает покрепче жену, шутливо напевая: — Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…

18

Отцвело, отгорело скоротечное лето сибирское, отпуржила осень золотым листопадом, дохнув первыми холодами… И вскоре после покрова, спустя неделю, снизошли снега, плотно и надолго упрятав землю. 1761 год начался затяжными морозами. Потом отпустило и потеплело…

А ближе к весне Пелагея родила девочку. «Господи, благослови!» — молвила бабка Дарья, держа голышку в одной руке, а другой ладошкой слегка шлепнула ее пониже спины, и новорожденная, хватив воздуха, завопила пронзительно, оглашая дом о своем приходе. — Во, голосистая! — похвалила бабка Дарья. — Пе-вуньей, должно, вырастет…»

Ползунов облегченно вздохнул — все страхи и опасения остались позади. Девочка родилась крепенькой, горластой. И все отныне завертелось вокруг нее — вроде и не было в доме других забот. Ходили на цыпочках. Парашка же, едва касаясь пола, носилась по комнатам, наводя порядок. И то и дело заглядывала в спаленку, где на широкой кровати лежала Пелагея, бледная и счастливая, а рядом, в зыбке, туго спеленатая дочурка — вздернутый носик, личико розовое, как после бани…

— Может, взвару тепленького попьете? — заботливо спрашивала Парашка. — Либо молочка топленого с каральками.

— Спасибо, Параша, — устало и просветленно улыбалась Пелагея. — Не знаю, что бы я и делала без тебя.

— Да ну, — отмахивалась Парашка. — Мне это не в тягость.

Наведывались и деревенские бабы, одна за другой, будто установив очередность, и не с пустыми руками, а с непременными по такому случаю подношениями — «на зубок» новорожденной: кто свежего творожка приносил, пирог рыбный (только что из печи!), а кто шанег румяных да постряпушек разных… А бабка Дарья и вовсе отличилась: принесла чашку вареного молозива, поделившись и своей радостью:

— Корова ночью отелилась. Вот и молозиво впору пришлось, — и строго советовала Пелагее: — А ты, милая, не гляди, глазами-то сыт не будешь, а ешь поболе, кушай да пей, чтобы молоко в титьках не пересыхало.

Когда же, заметно робея и не зная, как вести себя, вошел Ползунов, Дарья достала из люльки ребенка и передала ему, приговаривая:

— А ну, тятька, держи! Пусть дите привыкает к отцовским рукам.

Он взял эту кроху неловко, но бережно, почти и не чувствуя никакой тяжести, смотрел ей в лицо и потерянно улыбался — отец. Стыдно сказать, но каких-то особенных чувств он пока не испытывал, лишь умом сознавая свое отцовство. Потому и голос Парашки, стоявшей рядом, застал его вовсе врасплох:

— Ой, Иван Иваныч, — тихонько ойкнув, сказала она, — а дочурка-то, как две капли, похожа на вас.

— Неужто? — удивился он тронуто и более пристально посмотрел на девочку, потом повернулся к Парашке. — И что это значит?

— Баской будет, — улыбнулась она, хотела добавить: «как вы», но смешалась, густо покраснев, и сказала другое, — и счастливой.

— Типун тебе на язык! — укоротила ее бабка Дарья. — Стукни по дереву.

Парашка, еще больше зардевшись, трижды постучала казанками пальцев по столешнице и выметнулась вон из комнаты.

— Вот оглашенная, — бурчливо кинула вслед старуха и забрала из рук шихтмейстера забеспокоившуюся малышку, ласково приговаривая: — Проголодалась, миленькая, молочка захотела? А пойдем-ка мы к мамушке, пусть-ка мамушка титечку даст своей доченьке…

Ползунов глянул на Пелагею, сидевшую на кровати, улыбнулся и вышел. А дней через пять, когда Пелагея окрепла, собрались и поехали в Кособоково, где отец Кузьма окрестил малютку, сотворив над нею молитвенный обряд, и нарек Анастасией. Попутно и родителей благословил: храни вас Господь, дети мои!