Яблоко Невтона

— Как… что с ней? — и сам растерялся, шагнул в спальню, дверь которой была приоткрыта, и зыбка, подвешенная к потолочному крюку, виднелась в дверном проеме.

— Горит вся, — ответила Пелагея, вместе с ним подходя к дочери. Настенька лежала недвижно, укутанная до подбородка, в повойничке детском с кружевною отделкой, что еще резче оттеняло огненный пламень лица, и то ли спала, плотно сомкнув глаза, то ли в жарком плену находилась, часто и затрудненно дыша.

— Давно с ней так?

— Да с утра самого, — дрогнувшим шепотом ответила Пелагея. — И грудь не берет. Сегодня и маковой росинки во рту не держала… Вон как губы спеклись.

— Что же делать? — глядя на пылающее личико дочери, спросил Ползунов, чувствуя, как и у самого все внутри горит и спекается от острой, нестерпимой жалости. — Надо же что-то делать… — и вовсе пал духом.

— А что ты сделаешь? Дарья приходила.

— Ну? — глянул с надеждою.

— Окропила Настеньку наговорной водой.

— Ну, и что говорит… Дарья-то?

— Говорит, порчу кто-то наслал ветряную. А кому она помешала, деточка малая? Господи, спаси и помилуй! — всхлипнула Пелагея, бессильно роняя руки.

Однако ни вода наговорная, ни сами заговоры бабки Дарьи, ни трава богородская, которую клали в зыбку, к ногам, чтобы отпугнуть порчу, не помогли, жар не спадал, и Настенька так и сгорела в три дня, будто свечка истаяла, а на четвертый совсем затихла, дыханье оборвалось — и душа ее безгреховная унеслась в райскую небыль.

Потрясение было столь велико — не сравнишь ни с каким ураганом, а душевная боль так остра и мучительна, что всякие слова утешений казались пустыми и ненужными, бессильными хоть как-то унять, смягчить эту боль.

Настеньку нарядили, что куколку, собрали в дорогу, положив на дно маленького гробика, под белую холстину, свежих сосновых стружек, подушечку той же пахучею стружкой набили, чтобы доченьке мягче спалось, и поехали в Кособоково, где отец Кузьма отпел малютку — и похоронили ее в церковной ограде, на веселом пригорке, решив, что здесь ей будет уютнее, могилка всегда на виду.

Вернулись на пристань, вошли в дом — а там пусто. Зыбку снять забыли — висит одинокая. И рухнула Пелагея в кровать, зайдясь в рыданиях. Парашка бросилась было утешать, но бабка Дарья остановила: «Не трожь, нехай выплачется».

И подумалось Ползунову тогда: все сызнова придется начинать. Но можно ли повторить то, что ушло невозвратно? И еще подумалось, что нынче-то, как никогда, был бы уместен указ Канцелярии о переводе его, шихтмейстера Ползунова, на Колыванский завод. Но указа все не было. Да и будет ли скоро — сомнение закрадывалось: небось, упрямый саксонец опять передумал, у него же семь пятниц на неделе… Оставаться же здесь, на пристани, далее не хотелось, не моглось — клятое место вышло для них: то пожар, дочиста все спаливший, то ураган… вот и двоих деточек, одного за другим, унесло… Нет, нет, нельзя здесь оставаться! — разжигал себя Ползунов, надеясь, что с переездом в Колывань, на новое место, по-новому и жизнь пойдет.

Позже, когда горе немного смягчилось и утишилось, он и с женой об этом поговорил: надо, надо уезжать! Пелагея слушала, опустив голову, будто пряча сухие, выплаканные глаза. И тихо, но твердо, с какой-то печальной смиренностью возразила:

— Ох, любый мой, разве от себя убежишь? Бог все видит. Бог нас и наказывает.

— Да за что? — вырвалось у него несогласие. — Чем же мы провинились?

— Выходит, что провинились, — еще тише и тверже сказала Пелагея. — Живем вот невенчанные, — напомнила. — Разве то не грех?

И примолк Ползунов, не находя никаких оправданий, смотрел на жену виновато:

— Повенчаемся, Пелагеша. Негоже так, знаю. Вот освобожусь немного, поеду венчальную грамоту добывать.

— Где ж ты ее добудешь, венчальную-то грамоту?

— Добуду, — повторил он без колебаний, не вдаваясь, однако, в подробности, коих и сам еще толком не знал. И мучился поздним раскаянием, укоряя себя за то, что не смог раньше (за три-то года не удосужился) сделать все, как полагается.

Вот и живут они, будто меж двух огней: с одной стороны, семейные беды, что ветряная порча, неотступно преследуют, с другой стороны — и вовсе непонятное, загадочное молчанье Канцелярии, указа которой ждет Ползунов, как спасения. Забыли о нем? А может, и не забыли, а с умыслом держат в черном теле, не хотят с ним считаться… Недавний же случай лишь подтвердил эту догадку, подлив масла в огонь.

А случилось вот что. Встретив намедни старого плотника Веденея Красилова, шихтмейстер спросил, как тот живет-может да плотницкие дела вершит. А никак! — огорошил его Веденей. Что значит — никак? Оказалось, неделю назад староста судной избы отстранил его от работы. Как отстранил? Кто ему это позволил? — возмутился шихтмейстер — столь неприятной и оскорбительной была для него эта новость. Выходит, и здесь, на пристани, с ним уже не считаются? К тому же, как выяснилось, уволил староста судной избы не только Веденея Красилова, но и еще одного плотника, Федора Лихоманова, заменив их более молодыми. И все это делалось за спиной и без ведома шихтмейстера.

Такого самоуправства на пристани еще не было!