Яблоко от яблони

– Они скорее Германа испугаются, при команде «камера» уже две в воду грохнулись, – шепчу я в ответ.

– Тихо, мать вашу! – орет Алексей Юрьевич. – Спугнете!

Стою по пояс в воде и с замиранием сердца слежу за траекторией полета этих любопытных уток, видимо завороженных воплями Германа.

– Смотри в камеру, Данька, не падай, держи рыбку, разверни ее на нас. Солдат, снимай штаны и ссы в залив! – Это была импровизация, но напуганный двухметровый баскетболист в костюме солдата тут же спустил штаны и дал струю.

Солдат писает, мальчик смотрит, рыба глядит в камеру, на дальнем плане медленно пролетают утки – благостная тишина летнего средневекового утра.

– Снято! Лёшка, вылезай.

Потом он шутил:

– Знаешь, одна утка подлетела и крякнула гневно: «Не ругай Злобина, он молодец!» – и улетела, насрав мне на плечо.

Alma mater: Портрет в контрастном свете

Илья Макаров закончил режиссерский факультет ЛГИТМиКа, он был учеником Музиля. И мой отец учился у Александра Александровича, а потом многие годы работал педагогом в его мастерской. И Герман учился у Музиля. Для Ильи «Сансаныч» не был священной коровой, а для меня был. «Музиль» звучало сразу, как только отец начинал говорить об институте, о режиссуре, о ремесле. Так теперь я всякий раз поминаю Германа, а жена моя, Ира, говорит: «Добрый вечер, Алексей Юрьевич!» – с тоской предчувствуя давно не новый разговор о профессии.

Мы сразу подружились. Илья Михалыч – мягкий, спокойный, большой, с низким голосом. Мы ходим в шалман у Мюзик-холла пить пиво, ездим к Илье на дачу в Репино, без конца говорим о кино и театре. Я рад его старшинству, меня-то Герман не взял на это смертельное место главного ассистента, и кто бы мог на него прийти? Илюша – лучший вариант: одного среза, одного круга, мы сработались. Он репетирует с типажами, а я кручусь с камерой на плече, учусь снимать: настоящая хорошая работа – смотреть на человека через объектив.

– Илья Михалыч, – Герман прокашлялся, – ищите типажи с полными, а не с пустыми глазами, понимаешь?

– Нет, Алексей Юрьевич, объясните.

– Я должен взглянуть на человека и сказать: этот настоящий, из средневековья, его глаза меня не отпускают, цепляют, влипают в душу.

– А если меня цепляют, а вас – нет? Это же субъективно, Алексей Юрьевич.

– Не субъективно! Вот, взгляни на Злобина, – и он тычет в меня пальцем, – вот глаза: легкое безумие во взоре и царапают, видишь?

Илья смущенно смотрит на меня, я на Германа – вот уж безумный взор.

– Пожалуй, вижу, извини, Лёша, – неуверенно басит Илья.

– Ничего, – улыбается Герман, – привыкнешь, намечешь глаз.

Потом я долго смотрю в зеркало – лестно, конечно, но все равно непонятно.

– Ребята, я придумал, что когда Румата едет по Ируканскому лесу, то болота вокруг горят фосфоресцирующим огнем. Валера, – Герман обращается к оператору, – нам надо снять пробу, как горят болота.

– А кто будет Руматой, вы же отстранили Лыкова?

– Да вот пусть Лёшка Злобин и будет.

– Алексей Юрьевич, я не уверен, что хорошо смогу ехать на коне, да еще по горящему болоту.

– Ну, будешь стоять, а болото будет гореть. Посоветуйтесь с пиротехниками и снимайте пробу.

Я представил себя посреди полыхающего болота, тревожное лицо пиротехника, который, как всегда, что-то не рассчитал, убегающую от пожара группу. Пробу назначили на полигоне в Сертолово.

Накануне ночью мы с Ильей Михалычем на Марсовом поле пьем водку, глядим на разводящийся Троицкий мост:

– Не бойся, Лёха, где наша не пропадала!

Чокаемся пластиковыми круглыми футлярами от пленки – благо их в сумке полно – каждый день щелкаем типажи: случайных прохожих, специальных бомжей, завсегдатаев Публичной библиотеки – фиксируем царапающие душу, полные легкого безумия взоры. У меня старый дедовский «Canon», еще военный, механический, снимки получаются мутноватые, но очень выразительные.

Под утро сводят мост, и мы идем на Петроградскую сторону к Илюше в гости допивать водку. Оказывается, семья уехала на дачу, а ключей от квартиры нет. Я лезу по водосточной трубе в распахнутое окно на второй этаж, как огромный комар проникаю в квартиру, и мы допиваем все, что находим.

Ночью на полигоне обрядили в двадцатикилограммовый костюм Руматы, поставили перед камерой, зажгли газовые подводки во мху – слабо горит. Залили все спецжидкостью, зажгли – хорошо.

– Внимание, снимаем! – командует Илья Михалыч.

Передо мной повисает хлопушка с надписью «Трудно быть богом», вокруг бушует совсем не фосфоресцентное пламя, а какой-то пожар во ржи, и я думаю: «Как же бежать-то? если что, я и повернуться с трудом могу».

– Лёша, встань боком для выразительности, чтобы блики по лицу играли.

– Знаешь, Валера, что я тебе скажу, – отвечаю оператору сквозь хлопушку…

– Что, Лёша?

– Трудно встать боком, понял?!

Все хохочут, трясется хлопушка, потом исчезает, я стою в огне, по лицу блуждают выразительные блики.

Каждый день мы встречаемся в режиссерской комнате № 37 и проводим мозговой штурм на тему «где ж искать эти типажи». Люди с непустыми глазами, оказывается, редкость, жемчуг, за которым нужно нырять.