Яблоко от яблони

Оператору Клименко закапывают альбуцидом глаза – конъюнктивит, он почти ничего не видит.

– Всем хорош, только слепой, – острит Герман. – Юра, посмотри, пожалуйста, тебе не кажется, что в кадре рельсы и вся декорация стоит набок?

– Действительно – рельсы, и декорация косая, – соглашается Юрий Викторович, оглядывая двор. – Да, здесь склон и камера в завале, надо строить дорогу.

– Сколько времени нужно?

– Час, большой градус, длинная панорама, понадобятся доски, чурбаки, строители.

– Делайте.

Лезу с вопросом:

– Алексей Юрьевич, можно пока перерыв объявить?

– Нет, нельзя, всем оставаться и ждать.

– А можно пока выпрячь мерина?

И тут Герман заорал:

– Я тебе дам – выпрячь! Сперва мне верховую лошадь в телегу запрягают, потом приводят бешеного жеребца, которого снимать нельзя, теперь с этим вошкаются, гуманисты, блядь! Все стоят, и он пусть стоит. И я вот здесь сидеть буду и ждать, пока наш оператор – он, видите ли, не увидел, что декорация завалена, бред! – пока он дорогу построит.

– Ну хоть костры погасить можно?

– Нет, пусть горят! Злобин, еще слово – и ты больше не работаешь на картине, понял?

Я понял. И мне тоскливо. Можно бы обед объявить, давно пора. И дорогу как раз построят. Но поди сунься к нему сейчас с этим предложением! Иду через двор замка, за ворота: белый вол спит, привязанный к колышку, – зачем он здесь уже трое суток? У кейтеринга, нашей полевой кухни, прогуливаются водители – им до утра куковать, пока смена не кончится. Зачем-то вызванные каскадеры разлеглись на траве – спят. И мерин там, наверное, скучает. Он тяжеловоз, ему ходить надо, чтобы не накапливалось мышечное напряжение, а еще лучше – потаскать чего-нибудь; а он стоит там, бедолага. И я здесь стою и ничего сделать не могу – копится напряжение. Внизу под горой через голые ветки деревьев мерцают огни городка: прищуришься, и кажется, что ветки украшены гирляндами. Пора возвращаться, а то еще начнут 120 раций шипеть: «Злобин, Злобин!»

Рация по-чешски – высылачка. А мне прежде слышалось «веселачка» – забавное название. Но и «высылачка» – неплохо, все мы тут высланные.

Уже прошло обеденное время. А они все строят дорогу. Сидят солдаты у костров, стоит в шорах мерин, дремлет в телеге возница Вася Домрачев, и сидит рядом вскипающий на медленном огне глухой досады Леонид Исаакович Ярмольник. Ко мне трижды подходил Мартин, хотел увести коня. Я только молчал в ответ и сатанел от бессилия.

Через полтора часа камера едет проверять дорогу – замок стоит ровно, но теперь косо торчит телега, она-то – на покатом склоне.

Что делать? Настил строить – еще двое суток. О, бесконечная ночь оплошностей и накладок, какой-то ступор, и ни радости, ни улыбки, скорее бы уже утро, а там хоть трава не расти. Как мы будем снимать подъезд телеги, если дорога камеры стоит по горизонту, а двор на тридцать градусов к нему? А? Как?

Герман сопит и тихо выдавливает:

– Будем снимать без подъезда. Можно выровнять телегу?

– Можно.

Под заднее колесо телеги суют два бревна. Конь даже ухом не ведет, он спит в своих кожаных шорах, мальчик-каскадер держит повод, а в трех шагах перед ними греются у высокой жаровни сонные солдатики.

– Принесите еще доску, – просит Клименко.

Сонный рабочий принес две доски.

Одну бросил на землю, а другую стал крепить к панораме. И он не видел, что конь, вздрогнув от шлепка доски возле самого его уха, дернулся и переступил шаг вперед.

Этот конь не пугался взрывов, свиста пуль, криков – он не раз снимался в военных картинах, терпел удары бича, его не раз хлестали, он не боялся огня, дыма, резких движений – это был мирный конь. Но сейчас он спал, глаза закрыты шорами, и какой-то легкий хлопок, неожиданный рядом с его ухом, заставил его вздрогнуть и переступить. Телега, до того стоявшая на земле, теперь была поднята задними колесами на бревна и не покатилась за конем, а резко соскочила с бревен.

Рывок дышла, и обода острым шенкелем ударили коня в бока. И огромный мерин-битюг встал в свечу, подняв на поводе мальчишку-каскадера.

Лёню Ярмольника выбросило из телеги, а Вася Домрачев удержался за борта – его, мордвина, ходившего с ножом на медведя, так легко не испугаешь, но что мог сделать Вася Домрачев, когда поводья были не в его руках, да и что бы он сделал, держи он эти поводья? Потеряв равновесие, конь рухнул в пылающую жаровню, сидевшие рядом солдатики дали стрекача. Группа за рельсами замерла, Вася выпрыгнул из телеги, а я как идиот бросился, растопырив руки к массовке, бешено крича, чтобы все прижались к стенам, – выход со двора был далеко, нас замкнули глухие стены Хельфштина. Когда я оглянулся, услышав над собой страшное ржание – в небе висели два огромных копыта и где-то совсем в звездах – громадная конская голова; я юркнул в сторону, рядом, казалось, грохнулся танк. От ворот к месту бедствия бежали каскадеры и конники, пиротехник выплеснул в жаровню ведро воды, но было поздно – всполошенное спросонья животное, не очнувшись, металось вслепую, страшно ударяя копытами и тряся мордой, стараясь стряхнуть с узды мальчишку-каскадера, единственную помеху его страху и бешенству.