Яблоко от яблони

Под невидимой луной, в чужом доме чужого города чужой для меня страны, мы сидим, уставясь друг в друга в темноте, как кошка с собакой, объявившие перемирие. И меня этот взгляд растворяет. Время тлеет пьяной пылью, огонек сигареты то слегка высветит, то вновь скроет ее лицо. Храп смолкает, щелкает дверная ручка – в проеме стоит Веруська с открытыми глазами.

– Веруська спит, – шепчет белокурая лолита, – спит.

– Лунатичка…

Дверь закрывается, мы снова вдвоем – я и мучительный неразборчивый страх перед этой девочкой, перед этим домом.

– Я по тебе стискалась, – шумит в ушах.

– Что?

– Я по тебе стискалась… – шепчет лолита.

Какое не наше и какое точное слово. Кто у кого в плену? Она так спокойна, а я ошарашен, огорошен – стал горошинкой от этого «стискалась», и сколько перин сверху ни положи, сколько ни пробуждай себя от этого обморока, все равно – синяки, и ночь измята, бессонна – огорошен.

– Хорошо, – бормочу я.

– Да, хорошо, – вторит она, будто беря на веру это слово.

– Доброй ночи? – улыбаюсь я.

– Доброй ночи. – Взгляд ее по-прежнему серьезен.

И давит спазматическими глотками спеленавшая меня маята.

Включаю свет в спальне: Олень возлежит на одре в синем комбинезоне. На полу у кровати три распластанные кенгурячьи шкурки: моряк-итальянец привез из Австралии. Каждой дочке по шкурке. Или они их сбрасывают на ночь?

Спать, скорее спать, – а сам уже давно сплю под Веруськин храп, сотрясающий тонкую стенку между спальней и детской.

А лолита, наверное, не спит… стискалась… хорошо, подрастет – забудет – жалко.

Олень толкает меня в бок. Солнце заливает комнату, в изножье кровати сидят сестры и глядят на нас.

– Добре рано!

Они не отвечают, смотрят. И я не спешу согнать дрему, надо постараться запомнить эту минуту, когда просыпаешься, а у тебя в ногах три внимательные девочки. Интересно, что подумал Лот, когда с похмелья проснулся в пещере и посмотрел на своих дочерей?

Я позавидовал моряку-итальянцу. Гляжу на пол – шкурки на месте.

Быстрый завтрак, чистая высохшая одежда, легкая дорога с ветерком на привычной для Шарки скорости, съемочная площадка.

Во дворике костюмерной на матрасе сидит актер Юрий Нифонтов и взглядом разгоняет облачко:

– Гляди, я сосредотачиваюсь и… оно развеивается.

Тут же рядом, на матрасах и на траве, актеры, группа, переодетая массовка. Прибегает Луцка, садится рядом, стоит у дерева Шарка с замазанным пудрой синяком – тишина. В волосах Луцки на тонкой паутинке маленький красный паучок.

Я подставляю ладонь и показываю ей паучка.

И вдруг она бледнеет, лицо сжимается в гримасу, на глазах выступают слезы, Луцка страшно рычит, захлебывается визгом, ее всю передергивает судорогой, и на губах выступает пена:

– Павук, павук, а-а-а!

Шарка хватает дочь и лупит ее по щекам наотмашь, потом прижимает к себе. Луцка старается вырваться, хрипит, затихает. Шарка ослабляет хватку, и девочка без сознания сползает на траву.

– Арахнофобия, – поясняет Шарка.

Ну вот, и третья – тоже ведьма, – меланхолично напевает Нифонтов, уставясь взглядом в очередное облачко.

Вскоре мы переехали в замок Раби – под Прагу. Шарку уволили – не тащить же из Остравы бригадира массовки. Потом разок она приезжала в Раби – привезла мне в подарок синий моряцкий комбинезон. Когда, отъезжая, зеленая «ауди» резко развернулась, я увидел за боковым стеклом пристальный взгляд Лолиты. И отвел глаза.

Memento mori

Экспедиция шла к концу, к Чехии подступала жара, какой уже не было сто сорок лет.

Закончив съемки в Гуквальдах, группа погрузилась в автобус и, неторопливо наливаясь спиртным, двинулась через всю страну к австрийской границе. Боясь за компанию погибнуть от алкогольной интоксикации, я предпочел ехать с Иржи, и со скоростью медленной мысли или сверхзвукового самолета мы прибыли к следующему съемочному объекту, замку Раби, за три часа до всей группы и доблестной администрации. Замок на горе, а внизу на площади – две небольшие гостиницы. В одной ждали Германа с частью особ приближенных, в другой, через площадь, должны были поселиться Ярмольник и Клименко. Остальную группу решили расквартировать в восемнадцати километрах далее, в деревне Петровицы на склоне Альп. Избегая почетной, но небезопасной близости к «реактору», я живо выписался из командного резерва и отбыл в неведомые Петровицы.

Однако в Петровицах, в одноименном отеле, выяснилось, что все номера заняты, и барышня из чешской администрации, отвечавшая за расселение группы, отправила меня в небольшой пансион «Терезия», где еще были места. Буржуйский рай в два этажа с бассейном и лужайкой, с сауной и камином в обеденном зале. Я тут же выкупался и упал на кровать, а ведь за все лето ни разу не купался. Короткими ночами между сменами в нетрезвых рваных снах шумело море. Но в Чехии, как известно, моря нет. Такое интересное ощущение – я единственный русский в этой маленькой приграничной деревушке. Остальные нахлынут часа через два. Но пока я лежу вне каких бы то ни было координат – вне съемок, вне страны, в пустом отеле, где и хозяев не видать – рай.