Яблоко от яблони

– Алексей Юрьевич, не могу звук писать, уймите эту корову!

– Плевать на звук, Коля, снимаем, смена уходит!

В кино всегда что-нибудь уходит и не успевается под конец смены. Полдня глядишь: все нога за ногу телепаются – может, и не будет ничего, ведь уже неделю ничего толком не было, – а к вечеру забегали, пар из ушей, кричат-волнуются, сверкают взорами, орут – не успевают!

Франя мычит, надрывно, неуемно, у нее – своя смена. К ней подходит ослица Моника и, вытянув морду, из солидарности – ну драть горло на ослиный манер. Слыхали ль вы, как орут ослы? Невозможно выдержать даже с крепкими нервами, что там Хичкок и Эйзенштейново «Ледовое побоище». Взяв на переор, кто кого, Франя с Моникой дают такой концерт, что не только Коля Астахов бросает оглушающие его наушники, но и вся группа, и актеры валят из павильона глядеть на этот последний день Помпеи, выраженный в звуке. Шлют за подойником, отряжают нового ответственного – главу реквизиторского цеха Олега Юдина – лично! Олег – физик-ядерщик, и еще он знает наизусть столько стихотворений Бродского, сколько тот и не писал. И вот сейчас, швырнув под Франю подойник, он принимается тягать ее за соски и что-то бормочет – наверное, Бродского.

Франя стихает, Монику вежливо приглашают в кадр и ставят в глубине у столба. Она счастлива – актриса как-никак.

И смена идет, вернее, доходит наиблагополучнейшим образом. Лишь три бомжа на лавочке во дворе причитают:

– Вон, ослиху уже повели сниматься, а мы все ждем и ждем, две недели уже моемся почем зря!

Гонят к завершению съемки в павильоне – ждет дамба, декорация на фортах Финского залива. А ждать она может недолго – с середины сентября, к бабке не ходи, начнутся наводнения, а им не прикажешь. Должны были доснять к июлю, июль уже кончался, а завершением и не пахло.

В этот напряженный момент мне вступило в голову жениться, дамба не ждала, а невеста – тем более: у нее уже начались приливы и наводнения, так свойственные отзывчивой на луну женской природе, если та что-то хочет и это что-то почему-то не случается.

Возможно, впрочем, она воспользовалась этой поспешностью, ибо в других условиях, более спокойных, я ни за что не женился бы вторично, а сразу женился бы в третий раз на моей сегодняшней жене Ирине. Но тогда особо думать не было времени, и я поспешил к Герману:

– Алексей Юрьевич, у меня завтра свадьба, отпустите со съемок?

– Конечно, отпустим! И машину дадим, и букет, и шампанское выставим. Значит так, Лёшка: как только объявляешь обед, садишься в мою машину и мчишь в загс. Вернешься – поешь, обед мы тебе оставим.

Так и было: в загс позвонили, скорректировали время, сунули шампанское и букет, минута в минуту продолжили послеобеденную съемку. Но на дамбу так и не вышли ни к середине августа, ни к первой декаде сентября. «Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора…», а мы все в павильонах; «Октябрь уж наступил, уж роща отряхает…» – вот только тогда потянулся съемочный караван, как цыганская свадьба, вдоль помрачневшего Финского залива к обряженным в средневековье фортам.

В поспешности съемок в павильоне погибли два белых ручных голубя. Первого ударило распахнувшимся в потолке арбалетным люком. Он упал, хозяйка взяла его на руки, звала по имени – их ведь по полгода, по году приручают, каждый – родной. Кадр был снят, и требовался еще голубь для другого кадра, где все безопасно – нет ни люков, ни арбалетных стрел: просто из рук актера в нужный момент вылетает голубь. Но хозяйка наотрез отказала. И конечно, ее уговорили, кончалась смена, спешили, надо снимать. Пошла камера на тележке, тяжелая тележка с инерцией, на ней, помимо камеры, два здоровых мужика – Володя Ильин + ассистент по фокусу. Актер выпускает голубя, тот красиво вспархивает и садится на пол, он ручной, он не боится – зачем ему улетать? А тележка бесшумно скользит по бетонному полу павильона, и ее не остановишь сразу, даже если закричишь. Как так совпало – прямо под колесо – и хлопок этот легкий, и птица еще трепыхалась. Потом хозяйке «скорую» вызывали – сердечный приступ. А смена шла, как та тележка, но недолго.

Буквально через пять минут Ярмольнику позвонили из Нью-Йорка – это было 11 сентября – упал первый небоскреб. А через четверть часа – второй.

Молотим дамбу, смену за сменой молясь Нептуну и нереидам потерпеть с наступлением вод.

В форточку гримерной палатки залетает желтый лист и, кружась, падает на ковер рядом с уснувшей по случаю холодов мухой. Тут же впархивает бабочка-крапивница, садится на зеркало, греется о свое отражение. А за стенами форта – штормовой ветер.

Какой-то особенно нервный и напряженный день, я весь в мыле развожу второй план, десятки типажей и массовку, декораторы ошалело стучат молотками, развешивая по стенам арканарского кабака дохлых кроликов и огромных рыб, дольщики вбивают в грязь сваи, прокладывая рельсовую дорогу под камеру, костюмеры прямо на типажах фактурят одежду, гримеры на бегу клеят бороды и выводят на лицах прыщи, ссадины и коллоидные шрамы. На площадку приходит Герман, подзывает меня: