Яблоневый цвет

— Ты-то привычный, труда не составит морок какой сотворить или от нечисти какой отбиться. А Радмила? Вдруг ей там помощник понадобится? Пойдем вместе? С моего росту всё видно будет, а от меня глаза людям отведешь — будто и не было нас там, всё здесь сидели. А?

Задумался Баюн, к ногам Северина подошел, сел — очами сверкает. Неожиданно кот на плечи парню запрыгнул, примастился воротником тяжелым.

— Вот и договорились, — погладил освобожденный Северин котейку да по тропинке поспешил в Белокрай вернуться.

Большую кучу хвороста крестьяне к кострищу натащили. Последние солнечные отсветы, пламя да темнота спорили меж собою, не давая ясно вокруг себя видеть, поэтому никто не заметил, как ворожея появилась. Среди людей восторженные ахи прошли, все деревенские на наряд девицы заглядывались. Из рук Радмилы с благодарностью рябиновые ветви принимали, не спрашивая, для чего они, доверяя.

Семья старосты у самого костра стояла. Голуба к матери прижалась, от людей лицо пряча. Пламена всё по голове дочь поглаживала, что-то приговаривая, на что староста Вышемир хмурился да вздыхал. На руках у него козленок мекал, нет-нет, да из младших кто подходил погладить. Только на Военега, ссутулившегося, стоявшего в тени, никто внимания не обращал. Когда Радмила подошла, поднял голову Военег, удивленно на рябину посмотрел.

— Для чего это?

— От незваных гостей.

Кивнул, в общий круг встал с деревенскими.

А к ворожее староста подошел.

— Радмила, что ж случилось-то? Я вот только приехал. Никто не знает ничего, жена говорить отказывается.

— Дочь твоя с собой покончить хотела, этим удельниц привлекла. Они и рожениц, и детей губят, в себе подобных превращают. Голуба сама убежала, а дитя бросила — я так думаю. Даром такое Белокраю не пройдет. Содеянное зло ворота земли всей нечистой силе открыло, не только мелочи всякой, кою отогнать легко. Я ворота эти закрою, но дитя за матерью сюда придет. Неизбежно это. Рябина — чтоб не тронул никого игоша.

Со всей суровостью мужчина речь ворожеи прослушал, брови насупив. Ничего не сказал, к семье вернулся, на дочь с презрением глядя, но как взглядом с женой встретился, глаза в сторону отвел.

Небо тучами заволокло — чернота непроглядная, новолуние. В яблоневом цвету бродят оранжевые отблески от кострища. Голову обносит, сердце стучит часто-часто. Тяжко ворожее к обряду приступать, будто порог какой перешагнуть надобно, через который больше одного раза не переступают.

Вдруг молвит Вышемиру:

— Кидай козленка в огонь.

Люди разом замолчали, ушам не веря. Староста остолбенел.

— Кидай.

Ужас на лице мужика появился. Расширенные глаза в темноте видно стало.

— Да ты что, Радмила! Как же мне живое создание да в огонь?

— Кидай, коли зла Белокраю не желаешь. Если ворота не заперты останутся, сгинет всё. Кидай.

Сурово на него смотрит ворожея. Не просит, не требует — повелевает, страшно что поперек ей сказать. То ли ночь колдовская сети забрасывает, то ли силы к себе колдунья притягивает — сумрак плотный сгущается, хладом веет, страх суеверный разум пленяет.

Бросил козленка Вышемир в костер, как от сердца оторвал, — не глядя, резко, нервно. Отвернулся тут же, ежась от диких воплей животного. Люди детям глаза закрывают, сами слез сдержать не могут.

Вскинула руки Радмила, ладони к огню повернув. Глаза будто сами жаром запылали.

— Кровь и кости, горите в тлен,
Злобу и боль заберите в плен!
Вспыхни, пламени яростный свет,
Сними с колодца силы запрет!

Мигом пламя фиолетовым стало, столбом к небу поднялось, точно древо; съело жизнь и потекло к яблоням, языками по земле перебираясь, словно корнями-вьюнками. Искрами зашлось, подобно горнилу кузнечному, да потухло тут же.

Стоят люди не живые не мертвые. Чудес таких отродясь в Белокрае никто не видывал.

— Небо — бездны темной очи,
Отвори чертоги ночи
И средь звезд, во мгле горящих,
Пробуди владычиц спящих!

Тени меж яблонь хороводы повели, проблески замелькали — будто море звездное на землю опустилось да заволновалось. Ворожея рукой вокруг себя повела, разгладила полотно-небосвод, да объятия раскрыла, будто приглашая кого-то. Зашуршали браслеты-кольца на запястьях, роняя серебристые искры с рун. Вторила тьма призыву: взвихрила пыль да пепел кострища, средь деревьев развеянные, подняла до росту человеческого и вылепила дев белых в таких же точно одеяниях, как ворожея. Идут призванные полуночницы, а трава под ногами не приминается; живые, вздыхают, а грудь от дыхания не вздымается. Глаза морозные, жемчужные — слепые, а головой девицы в стороны поводят — всё видят. Поклонилась им Радмила в пояс, молвила:

— Прощения прошу за сон ваш нарушенный. Отдых заслужили вы за стражу свою, но без помощи вашей мне не справиться. Одной силы-реки не удержать, а иначе никак землю оскверненную не очистить.