Яблоня лесная: Сказка о Пьянчужке, Яблоне и Смерти

Вот только дверь вывела его не на улицу, в темный туннель типа плохо освеенного и давно не видевшего ремонта городского подземного перехода… по крайней мере, туннель уходил прочь — за пределы дома. Его это устраивало. Итак, шел он шел по туннелю. Долго ли, коротко ли шел. Глаза уже привыкли к слабому свету повидавших жизнь люминесцентных ламп, прикрепленных к опорам галереи, так что новый вид света появился в поле зрения внезапным раздражающим пятном. Он понял, что пришел. Так светило Солнце. Оно светило с улицы, куда уходила боковое ответвление туннеля. Там было Солнце. Ступеньки поднимались вверх, а на верхней площадке, были стеклянные двери: самые обыкновенные, как в метро, которые открываются в обе стороны. Более того, там был целый павильон, выстроенный из стекла и света, заливавшего лестницу плотным потоком. За ним мало что можно было различить, кроме конструкции заурядного, даже типового павильона. И он утопал в свете дня. Тенями за стеклом еще можно было разглядеть металлическую двускатную крышу над павильоном, перекрытия под ней и опоры — без стен — просто навес для защиты от осадков. А по обеим сторонам просматривались решетки. Было похоже что после выхода из туннеля его путь будет все так же предопределен, как и тут, под землей и ему это не нравилось. Он не хотел подниматься. Во чреве земли было все-таки как-то спокойнее, чем под лучами незнакомого Солнца, но делать было нечего — не стоять же здесь: как только свернул он в боковое ответвление и вступил на первую ступеньку — двери за ним захлопнулись и больше не открывались, а впереди был — только этот свет. Слишком какой-то он приятный, зазывающий что ли. Солнце не бывало таким в его жизни. И это не к добру. А делать все-таки нечего — нужно идти.

И каково же было его удивление, когда он попал под дождь. В любом городе бывает пасмурно и идет дождь. И он шел под дождем. А дождь шел вместе с ним, дул ветер, задувал под рубашку даже через пуговицы, мочил лицо косыми брызгами. В общем… не такого он ожидал когда ему рассказывали о Цветочной Горе. Идти было не только сложно, но и противно. Скользкие доски настила по грязи, вместо тротуара вдоль дороги и дорожки в этом странном маленьком неопрятном городке. Все чаще грязь была и прямо на настиле. Не так много, но достаточно, чтобы поскользнуться и упасть. Он упал и встал. Он заплакал, и от обиды достал последнее яблоко и откусил его, да и забыл напрочь о яблоне, да и обо всем вообще. Тут бы и сказке кончиться, но история Пьянчужки все-таки продолжается.

Ведь именно теперь он, наконец, услышал смех детей. Но цветов все так же не было: дети и были цветами, как утверждает один известный афоризм. Теперь это стало ясно. Пьянчужка стоял у Мирового Дерева, смотрел со скалы вниз, внимал простор, источаемый бездной по всему небу. И там, внизу и в выси была одинаковая голубизна. Кругом. Сфера бытия. А позади и над ним ствол, корни и могучие ветви. Вот каким было Мировое Дерево. А думать не хотелось. Здесь. На этой одинокой скале после всех троп, исхоженных, не принесших ему ничего, он остался один на один с дымчатой голубизной. Вот и все откровение. Теперь ему хотелось пить. В бутылке еще осталось немного воды, уже теплой и несвежей, попахивающей затхлостью, совершенно незначительный душок, но тут, наверху этой беспредельности, на краю абсолютной пустоты, неиссякаемой свежести и этот душок казался болотной вонью. Однако пить хотелось. Легенды про реку истекающую от корней древа или лгали, или не уточнили, что бьет источник где-то под корнями, в пещерах. Это могло быть. Слишком резкое Солнце, слишком глубокие, почти графитно-материальные тени. И такое белое… даже удивительно. Кажется, сейчас он только и осознал значение словосочетания «белый свет». Он-то думал, что свет бел зимой, в снежном поле, и он ошибался. Этот свет был белее. Цвета в нем обретали какую-то неестественную сверхглубокую насыщенность и контрастность, мир становился похож на картину импрессиониста. Не одни лишь безупречно черные тени. Вот оно, какое Солнце под крышей мира. Вот до чего он добрел и не набрался никакой мудрости. Ничего он не понял. Да это и не важно. Теперь стало ясно, что и понимать-то ничего не надо. И так все хорошо. Отнюдь не его пониманием красив этот мир, а самим собой. Все, что он мог — впустить в себя эту красоту, либо остаться прежним.

И тут он увидел свою Старуху.

— Маша? — удивился Пьянчужка.

— Мария, — покачала головой Мария. Она сидела там и укоризненно смотрела почти теми же глазам, что провожали его в последний раз.

— Я виноват перед тобой, я знаю. Столько дней меня не было дома… столько случилось… если бы ты только знала.

— Я знаю.

— Нет, ты только послушай…

— Не надо — я уже слышала все это и не раз. Довольно.

— Извини. Я погорячился тогда. — Пьянчужка отчаянно пытался найти твердую почву для разговора, которого никак не ожидал.