Яд

Приходили и уходили учителя, множество увядших и черствых людей, которые всегда отличались странностями, а постепенно стали карикатурны. Но все они сидели за кафедрой и посыпали молодежь той филологической пылью, в которой эта молодежь совсем не разбиралась.

Но тут многие заметили, что латинская школа стала чахнуть. Со всей страны стали поступать об этом соответствующие наблюдения и жалобы. И тогда все учителя пришли в движение и уткнули свои носы в бумаги, подняв целые тучи необычайно тонкой филологической пыли.

Некоторые учителя полагали, что все пойдет по-хорошему, если ученики получат отдельные парты и зеленые пеналы, не раздражающие глаз. Другие учителя подняли вопрос об устройстве новой, более совершенной системы вентиляции в классах. Нашлись и такие учителя, которые гарантировали новый расцвет учености, ежели центр тяжести в преподавании будет перенесен с латыни на греческий язык. Именно тогда, говорили они, здоровье нашей дорогой молодежи значительно улучшится.

И никто, казалось, не захотел понять, что сама школьная система устарела и сама ученость сгнила в своем основании. И уж тут никакое искусство не могло воспрепятствовать мертвому отравлять живое.

По вечерам, когда луна освещала школьный двор и весь город, который переживал период расцвета, ректора нередко охватывали тревожные мысли. Школа явно хирела. С каждым годом становилось все меньше надежных учеников-латинистов. А между тем в школе было немало бойких мальчишек, которые бросали учение и уходили в плавание либо уезжали за границу, чтобы там изучить торговое дело.

В большом саду, по другую сторону дома, у ректора было укромное любимое местечко под старой грушей. Летними вечерами ректор обычно сидел здесь, задумчиво нюхая табак. Но даже и здесь, за высокой стеной собора, вдали от города и от всего света, ректор не находил себе покоя. Его тревожило новое хлопотливое время. И его по-настоящему пугало столь явное пренебрежение к занятиям классическими языками — это казалось ему возвратом к варварству.

Однако ректор не терял мужества. Еще, слава богу, остались старые классики, не превзойденные никем из людей позднейшего времени! Эти классики возвышаются над современной эпохой, как возвышается своими благородными линиями этот прекрасный собор над дурацким городом рыбаков.

И ему казалось, что от собора исходит некое освежающее дуновение, которое проносится и над руиной, и над школой, и над ним самим. И тогда он, чувствуя прилив новых сил, поднимался со скамьи и шел в свой кабинет, чтобы там поразмыслить над текстами Тацита.

Совы теперь не мешали ректору. Школа и город стали для них слишком шумными. И поэтому они куда-то исчезли и более сюда не возвращались.

VI

Микала Мордтмана, в первые же дни после званого вечера у профессора Левдала, ожидал сюрприз.

На следующее утро Мордтман известил своего отца, что их планы, видимо, не оправдались. И, написав об этом отцу, утешился тем, что своей речью на банкете он неплохо напугал тут всех этих престарелых сов.

Потом Мордтман стал думать о том, как хороша была фру Венке. Она очень красива и удивительно молодо выглядит. Конечно, в этом городе он вряд ли долго задержится, и поэтому надо будет почаще бывать у нее. Дело с фабрикой явно не налаживается. Так не следует упускать никаких развлечений, которые можно найти в столь скучном городишке.

Микал Мордтман обычно обедал в клубе. И вот сегодня днем, когда он направился туда, к нему на улице подошел толстый Йорген Крусе, пожал ему руку и сказал:

— Спасибо вам, господин Мордтман! Спасибо за вчерашнее. Вы отлично отделали всех этих ученых господ. А то, что сказала фру Левдал, — это точь-в-точь совпадает с тем, что я думал об учениках латинской школы. Взгляните хотя бы на моего сына! Честью клянусь, мой Мортен всегда был у меня проворным и бойким мальчиком. Еще будучи совсем крошечным, он уже копил медные скиллинги и помогал мне торговать в лавке. А вот теперь, когда латинская премудрость въелась в него, он жутко поглупел. И хотя ему теперь, слава богу, скоро шестнадцать лет, но я даже и на полчаса не рискую уже доверить ему мою лавку. Да и он сам не особенно теперь стремится встать за прилавок. Нет, в латынь я начисто не верю, и если б не мамаша Мортена, то я завтра же взял бы его из школы.

Микал Мордтман решительно не знал, что ему надлежало на это ответить. Впрочем, слова ответа возникли у него, когда он попрощался с Крусе и тут же на улице встретил адъюнкта Олбома. Адъюнкт, что-то мурлыкая про себя, проследовал мимо, отвернувшись от Мордтмана.

Однако не только толстяк Йорген Крусе, но и многие из купцов дали сегодня прямо или косвенно понять Мордтману, что его выступление у профессора весьма понравилось им.