Яд для Наполеона

— Да, государь, — согласился Жиль с серьезным видом.

— А теперь скажите: как вы считаете, зачем мне бежать с этого острова? Погодите, не отвечайте! — приказал он, убирая подзорную трубу на прежнее место. — Я задам вопрос иначе: согласны ли вы с тем, что такое существование унизительно?

— Многие французы с удовольствием отдали бы жизнь ради возможности хотя бы в течение нескольких часов побыть с вашим величеством.

— А здесь все только и думают, как бы удрать. Из всей моей родни никто не счел достойным себя отправиться со мной в изгнание. А я, да будет вам известно, всех их осыпал почестями. В этом доме людей становится все меньше и меньше. И я не знаю, что еще пообещать, чтобы они не уезжали.

— Понимаю, государь, — Жиль почтительно склонил голову.

— Лас-Каз уехал, Гурго уехал, жена Монтолона уехала и увезла с собой детей. Мой верный Чиприани мертв, а семейство Балькомбов… вы меня понимаете?

— Да, государь, — заверил Жиль.

— Балькомбы были настоящими друзьями, — пояснил император и принялся вновь ходить по комнате шаркающей походкой, напоминая льва, устало мечущегося по клетке. — Они — благородные англичане. А их дочурка, Бетси Балькомб! Очаровательная девчушка! Такая жизнерадостная! Они жили внизу, в поместье Брайерс, в доме, окруженном цветущим садом, где росли гранаты и мирты. Я никогда их больше не увижу.

— Ваше величество скучает по ним?

— Это все губернатор. Уильям Балькомб, отец Бетси, был поставщиком и снабжал продуктами в том числе и этот дом. Лоу заподозрил, что Балькомб помогал мне переправлять письма на большую землю… — Император тихо рассмеялся.

— Ветры будущего дуют в направлении, благоприятном для вашего величества.

Наполеон замер на месте, взглянул в глаза Жиля, словно не поняв, о чем тот говорит, и задумчиво произнес:

— Единственная остававшаяся у меня надежда… ее я возлагал на Аахен.

Затем вернулся к камину, положил одну руку на каминную полку, а пальцем другой нежно провел по раме одного из портретов своего сына.

— Ваше величество имеет в виду конгресс в Экс-ля-Шапель? — уточнил Жиль.

И тут же прикусил язык. Черт побери! Нечего вести себя так, словно перед ним живой памятник. Это — его отец, родитель, мечту увидеться с которым он лелеял всю свою жизнь. Разве можно быть таким опрометчивым?

— Я не питаю никаких иллюзий. Эти венценосцы, приверженцы традиции, все они единогласно высказались за то, чтобы я находился в изгнании, под наблюдением британских властей, до скончания моих дней, — сказал он и, обернувшись к Жилю, добавил: — Лучше уж мне было бы остаться в Египте императором Востока.

Он направился к своей кровати, взял лежавшие на покрывале бумаги и, перечитав одну из них спросил:

— Она… Клер-Мари… жива?

— Умерла, когда я был еще ребенком.

— Как к вам попали эти письма?

— От моего деда.

— Дня не проходит, чтобы я о ней не вспоминал. Наше последнее свидание было горьким. Она сказала, что не хочет ребенка. Что разлюбила меня. Это было жестоко. Однако послание, которое вы мне дали, все проясняет.

— Она никогда не забывала ваше величество.

— Я возвращался в Сёр. И не один, а несколько раз. Но ее отец знать меня не хотел, он твердил, что его дочь меня не любит, и в их доме я — нежелательная персона. В последний мой приезд я узнал, что он погиб, а она бесследно исчезла.

— Она убежала из дома, государь. И родила в Париже.

— Как она умерла?

— У моей матери не было достаточных причин, чтобы жить, — Жиль напустил на себя печальный вид.

— Н-да, — молвил Бонапарт. — Отец Клер-Мари не ошибался. Эх, если б я знал об этом письме… если бы хотя бы догадывался о том, что происходит на самом деле… Я увез бы ее с собой… Если вы, — продолжал император, пряча письма за портрет своей супруги, — действительно намерены задержаться на какое-то время на этом острове, мы иногда могли бы встречаться и беседовать.

— Для меня нет ничего более приятного, чем быть полезным вашему величеству.

— Я хочу показать вам кое-что, прежде чем вы уйдете.

Жиль проследовал за императором. Они прошли через рабочий кабинет — такую же маленькую комнатушку, как и спальня. Затем пересекли столовую, освещенную только тем светом, что просачивался через стекло в двери, и вошли в салон — помещение более просторное и не такое темное, с двумя не зашторенными окнами, выходившими на запад. Обстановка здесь, однако, поражала скромностью, почти аскетизмом. В углу стоял стол с шахматной доской и расставленными для игры фигурами.

Император приблизился к незажженному камину и взял с полки мраморный бюстик ребенка.