Яд в крови

Любить больно. Очень больно. Зачем любить? Можно жить и без этого, — едва слышно прошептал Иван.

Лемешевы остались на ночь. Они видели из окна своей комнаты, как Лидия, одетая в длинное блестящее платье и с красивой высокой прической, увенчанной тремя алыми розами, приблизилась сзади к сидевшему на лавке под деревом Ивану и положила ладони на его голые плечи. Он даже не шелохнулся. Она обошла вокруг лавки, остановилась перед ним, вильнула бедрами и провела сверху вниз ладонями по своему телу, а потом по обнаженной груди Ивана. Он остался неподвижен. Тогда Лидия резким рывком расстегнула молнию своего платья и вылезла из него, как вылезает из старой шкуры змея. Под платьем оказался черный кружевной лифчик и узенькая полоска трусиков. Она приняла позу стыдливости — так делают профессиональные стриптизерши, желая еще больше распалить зрителей, — и начала крутить округлым животом. Откуда-то появилась Перпетуя с пластмассовым ведерком в руке. Не обращая внимания на Лидию, она приблизилась к Ивану, погладила его по голове и, зачерпнув из ведра молока, протянула кружку. Он выпил ее машинально и залпом. Перпетуя снова погладила его по голове и направилась в сторону флигеля, где поселили Лемешевых. Лидия вдруг топнула обутой в туфлю на высоком каблуке ногой и показала Перпетуе кулак. Потом быстро нагнулась, схватила с земли платье и убежала. Иван достал из кармана джинсов сигарету и закурил. Перпетуя, стукнув предварительно в дверь, зашла в комнату и сказала:

— Видели? Ну и цирк. Кто бы мог подумать, что Лидия окажется способной на подобную мерзость. Она совсем другой была, когда с нами жила это ее в городе испортили. Ну и оставалась бы себе там. — Перпетуя налила в глиняные кружки молоко. — Пейте. Парное, — сказала она и присела на табуретку, сложив на коленях сильные загорелые руки. — Мы поначалу не знали, куда деваться от этого срама, а теперь вроде как попривыкли. — Она внимательно посмотрела на Амалию Альбертовну и, увидев, что по ее щекам текут слезы, сказала: — Лоида считает, он вас узнал. Я тоже так считаю.

— Но он не хочет возвращаться домой, — сказал Лемешев. — Конечно, можно заставить его вернуться силой, но…

— Силой нельзя. Лучше немного обождите. И Лоида так считает. Если бы только ее не парализовало…

— Это что, гипноз? — спросил Лемешев со странной — ненатуральной — иронией. — Я всегда считал все это бабскими сказками. Я и сейчас еще не верю до конца, что…

— Действие гипноза уже кончилось, — едва слышно сказала Перпетуя. — Парень валяет дурака. Я поняла это, когда он увидел тебя, Амалия. Он сейчас размышляет. Возможно, он когда-то вернется домой, но только не сейчас. Я боюсь за него — там его ждет опасность.

— Вы правы, — неожиданно согласилась Амалия Альбертовна. — Я останусь с ним здесь. Мишенька, ты позволишь мне остаться? — спросила она у мужа звенящим от слез голосом.

— Что за глупости… — начал было Лемешев, но вдруг осекся. — Оставайся, — коротко бросил он и быстро вышел из комнаты.

— Все обойдется, — говорила Перпетуя, гладя по спине горько рыдавшую Амалию Альбертовну. — У меня предчувствие, что все обойдется и он вернется домой. Я очень к нему привязалась, но все равно буду рада, если он вернется домой. Пускай только чуть-чуть придет в себя.

— Он никогда не придет в себя, — сказала Амалия Альбертовна. — Потому что Маша уехала. Навсегда.

— У меня такое ощущение, словно ваша Норма готова простить Поллиону измену, предать родину, бросить детей и бежать вместе с любимым на край света. Но ведь она не простая смертная, а жрица друидов. Поллион враг, предатель, неверный возлюбленный.

Джин сидела в шезлонге на краю бассейна с клавиром «Нормы» в одной руке и сигаретой в другой. Когда-то она сама великолепно пела партию Нормы, о чем свидетельствовали многочисленные рецензии музыкальных критиков, единодушно величавших ее prima doima assoluta североамериканского континента. Джин не довелось выступать в Катанье в театре Беллини — расцвет ее карьеры совпал со второй мировой войной. Зато ее величественную в своей пагубной страсти Норму помнили в Штатах и по сей день.

Джин встала, прошлась по краю бассейна, и Машу охватил священный трепет. Она отчетливо услышала «Norma viene»[21] — это пел хор жриц, приветствующий главную друидессу.

— Вот так я выходила на сцену в первом действии, — рассказывала Джин. — В моей душе клокотала ненависть к римлянам, в то же время я жаждала увидеть Поллиона и пасть ему в объятья. Но, творя молитву луне, я забывала обо всех земных чувствах. Они просыпались во мне, когда я брала последнюю ноту этой божественной арии. Вы же поете ее, думая о Поллионе. Я очень сопереживаю вашей Норме, но, поверьте, существуют более чем вековые традиции исполнения этой арии, и даже великая революционерка оперной сцены, ваша знаменитая тезка Мария Каллас, в чем-то их придерживалась.