Яд в крови

— Они тебе врали. Она умерла, не приходя в сознание. Но я никогда не поверю, чтобы она бросилась под машину. Этого мудака нужно посадить в кутузку.

Маша прижала к щекам ладони и замерла, чувствуя, как на живот скатилась теплая струйка молока, потом другая. Лицо Димы было далеко-далеко от нее и казалось величиной с булавочную головку.

— Что с тобой? — услышала она откуда-то. — Позвать доктора? Машуля, милая, что с тобой?

— Устинья, зачем же ты так? — прошептала она. — А Ян знает? — спросила она, пытаясь поймать в фокус качавшуюся перед ее глазами крошечную Димину головку.

— Понятия не имею. Я всего два часа как приехал. Могли бы вызвать меня из этой глухомани по случаю твоих родов. На хорошие дела у наших предков всегда мозгов не хватает, а вот на всякие глупости…

Маша его не слышала Она чувствовала, что у нее дрожат руки, ноги, губы, но глаза оставались сухими. Потом лицо свело судорогой и она с трудом выдавила:

— Когда?

— Две недели назад. У тебя, оказывается, была высоченная температура. Бедняжка. Это наш засранец во всем виноват. На кого он похож?

— Какое это имеет значение? — прошептала Маша и подумала вдруг, что, если бы она не попала в больницу, с Устиньей, вполне вероятно, ничего бы не случилось. Нет, она не могла броситься под машину — просто последнее время она очень устала, изнервничалась и была рассеяна. «Странно, что я могу рассуждать об этом так спокойно, — пронеслось в Машиной голове. — Или до меня еще не дошло, что ее больше нет?..»

— Ну вот, ты все как надо пережила. Мужественная ты у меня девочка. И очень красивая. Я по тебе скучал на этих чертовых сборах. Жалко, что нам с тобой нельзя…

— Дима, прошу тебя, уйди, — вдруг сказала Маша. — Я хочу остаться одна. Уходи. Ладно?

— Ладно. — Дима почему-то расстроился, хотя не собирался долго засиживаться у Маши — он изголодался по утонченным ласкам московских женщин, хоть и ценил провинциалок за их чуть ли не благоговейную любовь к чувакам из столицы. Ему даже расхотелось ехать к Вике: подумаешь, нашла чем удивить — минет. Он еще в школе это дело попробовал. Дима встал, взял Машу за руку, но она ее отдернула. — До свидания. Если хочешь, приду завтра. Или позвоню.

Выходя, он громко хлопнул дверью, злясь на себя за то, что не поедет сегодня к Вике, а напьется по-черному дома. Почему — он сам не знал.

Вскоре после смерти Устиньи Таисия Никитична продала в Астрахани дом и решила доживать век с сыном. Она не догадывалась, какую цену заплатил Николай Петрович за столь удачливую карьеру и барскую московскую жизнь, ибо они не виделись с тех самых пор, как Таисия Никитична гостила у сына в N. Николай Петрович изредка звонил ей в Астрахань, на праздники присылал открытки, иногда (очень редко) небольшие суммы денег. Мать никогда ничего не просила. По телефону всегда говорила: «Жива-здорова, чего и вам всем желаю». И передавала приветы обеим Машам.

Это была сухонькая, фигурой похожая на девочку-подростка старушка с белыми «шестимесячными» кудряшками и полным ртом собственных крепких зубов. Она вдевала без очков нитку в ушко иголки, ходила широким быстрым шагом и курила сигареты «Дымок». Московская квартира Соломиных показалась ей неуютной и слишком большой. Жене она в первый день сделала замечание по поводу того, что та не помыла после туалета руки, чем нажила в ее лице тайного врага.

На следующий день Таисия Никитична навестила Машу и, как она выразилась, «моего правнука», развеселилась, как девочка, участвуя в его купании, а когда они остались с глазу на глаз с Машей, достала из своего довоенной модели ридикюля квадратную кожаную коробочку и, протянув ее Маше, сказала:

— Тебе за то, что родила такого богатыря. Эта брошка досталась мне от моей бабушки. Я надела ее всего один раз — когда Коля диплом защитил и мы назвали к себе друзей.

В коробочке лежала камея в золотой оправе — трогательно юный профиль девушки с пучком кудряшек на затылке. Маша ахнула от неожиданности и поцеловала Таисию Никитичну в морщинистую щеку. И вдруг разрыдалась, прижавшись к ее впалой груди.

— Ну, ну, ты лучше расскажи, что у вас тут стряслось, — говорила Таисия Никитична, гладя Машу по голове. — А плакать нельзя: молоко станет горьким, а Ванька наш капризным. Ты его как-то по-чудному называешь. Как, а?

— Яном. — Маша улыбнулась сквозь слезы. — Так зовут его родного дядю, моего старшего брата.

— Постой, постой, что-то я ничего не пойму — какого брата?

Таисия Никитична полезла было в карман своей кофты за пачкой «Дымка», но, вспомнив, что в доме младенец, встала, налила из-под крана холодной воды и выпила залпом полный стакан.

— Да ты ведь ничего не знаешь…

— Откуда же мне чего знать, если родной сын доверяет мне еще меньше, чем Хрущев американскому президенту? Это что, Колькин сын, что ли? Так я и знала. Небось, от той ненормальной, что в войну у Буряка жила. Где ж он теперь?

— Нет, это не он. Тот, о ком ты говоришь, живет сейчас в Плавнях. Там, где когда-то жили мы. Его зовут Толя, — рассказывала Маша без всякого выражения. — А Ян — сын Устиньи. Бабушка, ты помнишь Устинью?..