Яд желаний

— Леонора, главная героиня, там в мужском костюме. Средневековая такая одежка, с короткими штанишками. Уматные такие штанцы пузырями, и с бантиками… Анька Белько в этой фигне смотрелась на сцене просто отпад, ну а Лариса Федоровна… короче, это нужно было слушать, а глядеть было страшно. Ну просто волосы дыбом. Причем по всему телу. Да… Если честно, на месте Белько я бы уже давно дверью хлопнула, да так, чтобы в нашем театре любимом лепнина поотпадала!

Лысенко, похрустывая чипсами, молчал, чтобы переварить все только что услышанное.

— А знаешь, мне иногда кажется, что она делает совсем не то, что ей хочется, — неожиданно изрекла Алина.

Капитан удивленно взглянул на собеседницу.

— Это как?

— Это когда она недавно объявила, что замуж выходит и поет последний сезон. И лицо у нее такое радостное было, а взгляд такой… тоскливый. Я вся в мамахен пошла, у меня тоже глаз-алмаз. Поэтому мне лично кажется, что Аня Белько врет. На самом деле уходить из театра она не хочет. Просто ей все равно здесь ничего не светит. Савицкий злопамятный. Поэтому он скорее Богомолец примой сделает — разумеется, второй после своей жены. Или Сегенчук. Хотя она совсем не в его вкусе…

— А Белько в его вкусе?

— У Белько все есть — и внешность, и голос… Сказочный голос, — задумчиво произнесла хористка и криво улыбнулась. — Если иметь такой голос, можно все себе позволить. Даже замуж выходить, — неожиданно и горько закончила она.

Из дневника убийцы

В детстве, наверное, каждому кажется, что на тебе остановился перст Божий. Все у тебя получается, все тебя любят. Куда девается эта любовь, когда человек вырастает из нежного возраста? Неужели ее хоронят вместе с теми, кто любил тебя больше жизни? Мы лишаемся любви, мы теряем ее — кусок за куском, часть за частью… И она уходит — вместе со старыми друзьями, неверными любовниками, мужьями-предателями… И рано или поздно наступает самый горький день твоей жизни, когда у тебя не остается ничего…

Недавно был как раз такой отвратительный день, когда мне казалось — никто меня не любит, никому я не нужна. Не было сил ни на что… Пришла домой… Закрыла дверь в комнату и отгородилась ею от мира… Хоть сама понимала, как это наивно и глупо. Вокруг — пыль, все разбросано… Всю неделю руки не подымались прибрать. Выключила свет и поставила свою любимую вещь — 29-ю сонату Бетховена в исполнении Юдиной. Запись эта очень старая, еще бабушкина, редкая вещь. Сделал ее один меломан, записал на японской профессиональной аппаратуре еще тогда, когда я пешком под стол ходила. Из-за этой записи я и храню старый катушечный магнитофон, каких ни в одном доме уже не сыщешь. Он живет у меня много лет, и я не снимаю с него единственную оставшуюся в живых магнитофонную ленту с записью бетховенской сонаты. Это просто чудо, что за столько лет она не посыпалась и не затерлась. Когда мне особенно плохо, когда кажется: да провались все и вся в тартарары! — я ставлю эту божественную вещь, и все тридцать семь минут, пока звучит эта неземная музыка, у меня текут слезы. Но слезы эти уже не злые — нет, с каждым звуком они становятся светлее, тише. И к концу сонаты наступает какой-то душевный катарсис. И как раз в тот момент, когда я сидела зареванная в темной и грязной комнате, появился он. Меньше всего в этот момент я хотела бы видеть именно его. Я не знаю, зачем он ко мне приходит — ведь между нами давно все кончено! Или даже так: всё между нами даже не начиналось! Я не люблю его визитов. Иногда я даже выключаю свет — делаю вид, что меня нет дома. Я знаю, что он смотрит снизу на мое окно, прежде чем подняться, так что эта уловка иногда срабатывает. Но вчера он сразу понял, что я здесь — по музыке из-за двери… К тому же, наверное, я ее не заперла. Я слушала Юдину, и слезы текли по моему лицу беспрерывным потоком. Он сел рядом, и некоторое время я чувствовала, что мы — одно целое. Пока он не потянул меня за руку и не сказал: «Ладно, хватит уже». Я с ужасом поняла, что мы с ним совсем, совсем разные… и не родные. И никогда мы не будем родными, проживи рядом хоть тысячу лет. Очевидно, он наблюдал за мной, потому что на его лице жалость поочередно сменялась удивлением, затем утомлением, а потом и вовсе брезгливостью. А я все плакала, плакала и не могла остановиться. Пока он не поднялся и не сказал: «Знаешь, театра мне хватает и на работе!» Хлопнул дверью и ушел.

Вчера мы помирились. После репетиции он заехал ко мне. Наверное, он чувствовал себя виноватым, не знаю. Я никогда не пыталась лезть к нему в душу — да и есть у него в душе хоть что-нибудь?