Ядовитая боярыня

После взятия Казани Иоанн, вернувшись в Москву, сильно занемог. Дивного в том ничего не было — ратные труды дались ему нелегко, а последствия их, хоть и победные для Русского государства, были тяжелы для человеческой души. Осталась песня — бродила по дорогам вместе со странниками, вроде тех, что повстречались Вадиму с Флором:

Казань-то город во крови стоит,
Казанка-то речка кровью протекла,
Мелкие ручьи горючими слезами,
По лугам да все волосы,
По горам да все головы,
Да все головы разноличные…

Рассуждая, что в животе и смерти волен Единый Бог, больной царь пожелал, чтобы двоюродный брат его боярин Владимир Андреевич и прочие бояре целовали крест на верность сыну его Димитрию. Царевичу не было от роду еще и году, и бояре боялись, что властью завладеют Захарьины, ближайшая родня царицы. Поэтому многие из бояр пожелали посадить на царство Владимира Андреевича и не желали целовать крест Димитрию.

Сам Владимир Андреевич разделял это мнение. Так возникла боярская смута. Поднялся шум, крики, зазвучали укоризненные речи, посыпались даже бранные слова. В выражениях в ту эпоху не стеснялись даже при царском дворе. Иоанн слышал всё это, но был бессилен, потому что лежал как пласт и едва мог шевелить языком. Куда больному перекричать дюжины здоровых луженых глоток!

Однако смятение понемногу улеглось, бояре одумались и за два дня присягнули Димитрию, а Владимира Андреевича принудили дать клятву силой.

Хоть Сильвестр и не буянил вместе с остальными, однако исполнил царскую волю неохотно и сердцем был за князя Владимира Андреевича. Он недолюбливал царицу, а пуще того — ее братьев, которые везде, где могли, ему досаждали.

Добра из смуты, как водится, не вышло никакого. Государь Иоанн Васильевич выздоровел, а ненависть к боярам еще пуще укрепилась в его сердце. И на Сильвестра появилась у царя горькая досада.

После того, как болезнь оставила Иоанна, он по обыкновению отправился по монастырям на богомолье. И в одном из таких монастырей нашел Иоанн себе нового собеседника — инока Вассиана, старого доброхота своего отца Василия. Царь зашел к нему в келью и начал говорить с ним, а в разговоре спросил: «Как мне царствовать, чтобы великих и сильных мира сего держать в послушании?» Вассиан по своей старинной злобе к боярам отвечал: «Ежели ты, государь, желаешь быть самодержавцем, то не брал бы ты себе ни одного советника мудрее себя самого».

Это злое слово пришлось царю по душе, и Сильвестр, который порядком ему прискучил своей твердой волей и уверенной манерой едва ли не приказывать государю, сделался для Иоанна как будто чужим.

* * *

Дорога до Новгорода была наезженной, ночевать остановились в хорошо знакомой корчме, а наутро опять в путь. И вот увидел Лаврентий впереди себя на дороге странного человека: шел он, размахивая головой при каждом шаге — то влево, то вправо, руками по воздуху загребал, точно плыл, и разговаривал сам с собой.

Осадив коня, поехал Лаврентий рядом с безумцем. А тот услышал, что кто-то поблизости есть, остановился и обернулся. И увидел Лаврентий молодое лицо, озаренное веселой, радостной улыбкой.

— А здравствуй, добрый человек! — закричал этот незнакомец и бросился бежать к Лаврентию.

Он улыбался и улыбался, но радость вдруг исчезла из его глаз, запрыгал в них испуг, и губы задергались.

— Кто ты? Кто ты? — закричал он, точно курица закудахтала. — Откуда ты? Куда ты?

— Тише, тише, — молвил Лаврентий, наклоняясь к нему с седла. Животко за его спиной сжался, затих. Испугался мальчишка безумца.

— Кто ты? — снова закричал незнакомец. Теперь улыбка на его лице напоминала оскал.

— Я — брат Лаврентий из Волоколамского монастыря, — сказал Лаврентий. — Слыхал о монастыре преподобного Иосифа?

— Я… Иосифа? — залопотал безумец и затряс головой. Слезы покатились из его глаз. — Кто я? Кто я? — повторял он бессильно.

Лаврентий спустился на землю, тронул незнакомца за плечо. Оказалось — горячее, словно его трепала лихоманка.

— Погоди, ты не плачь и не торопись, — сказал Лавр тихо. — Мы с тобой сейчас хлеба поедим, выпьем воды, у меня еще хохолки сушеные остались, вкусные…

Животко остался сидеть верхом на лошади. Лошадка опустила голову, щипнула травы и как бы с недоумением глянула на людей: что не едут-то, что сидят-то на земле и болтают без толку?

Между тем незнакомец все плакал и бормотал, а после смеялся и принимался хватать Лавра за руки.

— Поешь, — уговаривал его Лавр. — После поговорим.

Незнакомец проглотил несколько кусков хлеба, едва ли замечая, что ест, а затем сказал:

— Ну, как-то меня нужно называть, а?

— Буду звать Пафнутием, пока своего имени не вспомнишь, — решил Лавр.

Он не сказал — почему Пафнутием. Просто на ум пришло. Но незнакомец вдруг подскочил и затрясся.