Ядовитая боярыня

А после этого оказывается душа в аду и видит все те муки, которым подвергаются нечестивые души…

И, поскольку скоморохи твердо убеждены, что попадут они после смерти именно в ад и проведут остаток вечности среди грешников, в мучениях и полной недосягаемости несотворенного света, то принято у них было подбадривать душу собрата шутовскими проводами.

Сидя в котле с кипящей смолой, смотрит сейчас Неделька, как веселятся на его поминках другие скоморохи, и тихонько, тайком от чертей, его мучающих, утешается. Для того и собрались они сейчас на этой поляне.

Начали уже наигрывать гусли и дуделки, потянулись над ночным лесом, разгоняя туман, громкие гнусавые звуки шутовской музыки. Выступили вперед «персоны»: Ангел, Молодец, Смерть и Черт.

Молодца представлял рослый, широкоплечий человек с черной бородой и сверкающими глазами. От частого кривляния лицо его пошло ранними морщинами и обладало той неопределенностью, аморфностью, какая часто отличает актерские лица. Если бы видели его Наталья с Вадимом и незадачливый Харузин, то сразу бы поняли: в скоморохе пропадает артист, которому в условиях Руси шестнадцатого века — увы! — не суждено будет реализовать свой талант в полной мере.

Ангел был стар, плешив, но чрезвычайно бодр. Такие на детских утренниках всю жизнь, со студенческих лет и до пенсии, с неизменным энтузиазмом изображают Деда Мороза и Карлсона, вполне довольствуясь подобной участью и никогда даже втайне не помышляя о Гамлете.

Смерть и Черт были средних лет, эдакие трудяги скоморошьего ремесла, в котором явно не достигли высот. Впрочем, они в любом деле высот бы не достигли и, кажется, хорошо сознавали это.

Остальные стояли кругом, хлопали, играли на дуделках, трещали деревянными ложками, выкриками подбадривая актеров.

Пристроился рядышком и Животко, приоткрыл в нетерпении рот — что-то сейчас ему покажут!

Начал Ангел:

— Ах, Молодец, душа беспечальная,
Не навек твое веселое житье-бытье,
Придет за тобой погибель,
Приберет твою душу и кости!

Молодец отвечал, гордо откинув голову:

— Аз злу непричастен,
Живу по своей власти,
Куда хочу, туда хожу,
На кого хочу, на того гляжу!

И тут из темноты на Молодца надвинулась Смерть. Огромный белый балахон, казалось, сам собою плыл, разводя туман, и становился все больше и больше.

Зрелище было жутким, и Животко прикусил себе язык, чтобы не вскрикнуть. Он вполне верил в то, что перед ним — самая настоящая Смерть, а не безродный и бесправный скоморох, который развлекает людей и ради этой ничтожной цели поставил под удар собственную душу.

Смерть проговорила глубоким, страшным, шипящим голосом:

— Аз есть малахиня,
Сильнейший воин,
Всему свету госпожа!
Где пребываю,
Все там цари и князи,
Все там девицы да молодцы,
Все под моей властью,
Всех я истребляю,
Всех косой посекаю!
Полно тебе, Молодец,
На свете жить,
Пора тебе, Молодец,
Во ад снить!

Молодец шарахнулся, взмахнул руками и медленно закрыл ладонями лицо, отстраняясь от ужасного видения. Негромко, моляще проговорил он, как бы не смея больше петь:

— Ах, Смерть моя, мати,
Не хочу с тобой добровольно постулата,
А хочу воевати,
Дабы неповинное Царство узнати.

И Животко весь напрягся, от души сострадая бедному Молодцу и желая, чтобы Смерть согласилась на поединок. Конечно, в честной битве со Смертью человеку не выиграть, но, может быть, Молодцу удастся сжульничать…

Смерть на старую уловку не поддалась и вместо того закричала:

— Ах ты, безумец,
Не хочешь со мной добровольно поступати,
А хочешь воевати!
Воскликну я своего брата
Из пропускного ада!

И, повернувшись лицом к черной сплошной стене леса, Смерть закричала так громко, что пробудились и с оглушительным карканьем поднялись в воздух вороны:

— Черт, брат мой,
Стань предо мной!

Черт с рогами и трезубцем, совершенно черный, обмазанный дегтем и облепленный мятыми ломаными вороньими перьями, выскочил, как показалось зрителям, прямо из-под земли. На самом деле он лежал у ног актеров, прикрытый ворохами сорванной травы.

Появление Черта было таким неожиданным, что несколько человек вскрикнули, а дуделки завопили на разные голоса — тоже как бы в испуге.

Черт завизжал пронзительно и тонко:

— Ого, сестра!
Зачем призвала?

Смерть тотчас принялась жаловаться: