Ядро ореха. Распад ядра

Финал. Бригада работает хорошо. Вова исправляется. Натка, почти влюбленная в Романа Ивановича, но понимающая, что она должна поддержать Вову на тернистом пути перековки, едет с Вовой на стройки Сибири. Роман Иванович, которого все они во всеуслышание благодарят, под занавес совершает подвиг, кидаясь в шторм чинить сорванный водой кабель. Все это, конечно, хорошо. Но хороший финал трудно соединить с экспозицией — соединить действием. Ибо драматургического действия, по сути, нет. Вова— какой-то странный вор. Он сам себе ужасно не нравится. Быть вором ему скучно. Ворует он через душу. Он мечтает о перековке и вообще действует по принципу: «перевоспитайте меня». Натка страшно мучается от сознания порочности своего пути. Она тоже хочет исправиться. Она читает вслух очаровательные стишки, заученные еще в детском саду, и говорит, что у нее, как и у Романа Ивановича, тоже «за душой такое, что в горло вцепишься и не отдашь». И хоть убей, непонятно, какая дьявольская сила заставляет этих людей выламываться, изображая вора и дешевку. И какая дьявольская сила мешает рабочим работать, если первый же намек начальства, что бригаду в знак позора переведут с волнолома на береговой объект, вызывает у них такой взрыв энтузиазма, что они тут же устраивают короткий митинг и кидаются выполнять норму… Дьявольская это, однако, сила — авторский произвол. Все перед нею отступает: даже условность драматургических масок. Применительно к главному герою Эдлис нарушает эту условность в первом действии, когда его Роман Иванович, этот обаятельный противник «высоких слов», в первом же разговоре с рабочими вдруг начинает агитировать их, шпаря чуть не из учебника политграмоты. Рабочие с наслаждением поднимают его на смех, а мы не верим ушам своим: что с нашим Романом Ивановичем? Ах, понятно! С главным героем происходит то же, что с его оппонентами, — они изображают конфликт. И поскольку порочность оппонентов гроша ломаного не стоит, то положительный герой тоже ломает ваньку и разыгрывает фразера, чтобы не сразу победить их.

Пьесу это, разумеется, не спасает. Действия нет, сшибки характеров нет, характеров нет. Все расставлено, все с самого начала приведено на волосок от полного разрешения — и достаточно только появиться на сцене этому обаятельному аксеновцу Роману Ивановичу, с его нехитрыми атрибутами, с манерой ежиться, смущаться, с его «непоказной романтикой», с джинсами и песнями Окуджавы, — и тотчас вокруг него падают препятствия, и негодяи падают ниц, и женщины падают в его объятья. Темой пьесы оказываются в конце концов эти безотказно действующие, весьма современные, весьма, так сказать, смелые аксессуары. Аксессуары — не люди!

Роковой след прикладных дискуссий лежал на пьесах молодых драматургов; противники говорили им: ваш герой плох, потому что модничает; они отвечали: наш герой хорош, несмотря на то что модничает. Печать эта лежала и на прозе и на поэзии.

За год до пьесы Эдлиса услышал я стихотворение, которое можно было бы ставить эпиграфом к пьесе. При своем появлении это стихотворение наделало шума. Еще не опубликованное, его читали с эстрады. «Нигилист»! «Нигилист»! — неслось по рядам. — Он не любил Герасимова, он любил Пикассо! А они его! А он-то, он-то, оказывается, человек был! «Товарища спасая, нигилист погиб…» Помню, как тогда же на истфаке МГУ один студент по фамилии Дробышев обезоружил меня в споре одной строкой из жизнеописания этого нигилиста. «У парня биография оборвалась нелепо…» С каким ядом была произнесена эта строка!

И верно! Тут — вся цена этому шумному нигилизму. И вся цена его прозрению. Зря так боялись нигилиста «родственники, честные производственники». Будет этот нигилист смиренно отрабатывать биографию — позвольте ему только переодеться. Позвольте ему вместо Герасимова любить Пикассо и после Бетховена иногда слушать джаз. Дайте узкие брюки. Дайте ему на фоне черного неба в развевающейся голубой рубашке пробежать к волнолому по звенящей, взлетающей эстакаде, дайте ему свершить трудовой подвиг под песню Окуджавы!..

Дело, понятно, не в самих этих аксессуарах. Не то плохо, что герой на сцене одет современно, что он признает Пикассо и поет песни Окуджавы. Тяжелый симптом — когда аксессуары грозят стать сверхзадачей. Когда от пьесы к пьесе аксессуары накапливаются, а мера человеческого прозрения остается прежней.

Вслед за «Волноломом» в 1962 году Эдлис пишет «Аргонавтов». Современные молодые люди из этой пьесы говорят о лип-си и золотом руне, носят бороды и заявляют, что жизнь сложней, чем их учили. Комплекс победителя приобретает у них весьма мужской оттенок. Разговор у этих мужчин крутой. Киснуть они не любят. «Грусть-тоска — это не наш чемоданчик», — шутят они.