Яды. Великолепная история человечества

В середине XIX века научное и медицинское сообщество прекрасно знало о том, насколько смертелен мышьяк, и даже сама мысль, что кто-то может спокойно его есть, казалась чем-то неслыханным вроде снежного человека или лох-несского чудовища. Чтобы развеять недоверие к открытию, ученым нужна была публичная демонстрация, поэтому в 1875 году на сорок восьмом съезде Немецкой ассоциации искусств и наук в Граце аудитории были представлены двое мужчин, обладающих такой способностью. Один из них съел четыреста миллиграммов белого мышьяка, другой — триста миллиграммов, и на следующий день они в добром здравии предстали перед собравшимися. Взятые у них образцы мочи однозначно содержали большое количество яда, так что все сомнения отпали: есть мышьяк можно, и постепенное повышение дозы способствует тому, что организм приобретает устойчивость к яду.

У поедания мышьяка есть одно странное последствие: яд убивает бактерии, которые обычно занимаются разложением трупа. Согласно штирийской традиции, через двенадцать лет после смерти покойного достают из могилы, чтобы перенести кости в склеп, а могилу освободить для нового постояльца. Тела поедателей мышьяка зачастую сохранялись так хорошо, что даже при эксгумации их легко узнавали друзья и родные. Способность мышьяка значительно замедлять посмертное разложение токсикологи называют «мышьяковой мумификацией». Существует версия, что бытующие в Центральной и Восточной Европе легенды о вампирах и прочей нежити возникли отчасти из-за обнаружения этих нетленных останков.

Весть о предполагаемой пользе мышьяка разошлась так широко, что он стал модным ингредиентом лекарств и косметических средств. Однако новым научным фактом была очарована не только публика: юридическое сообщество также увидело в нем большие возможности.

Адвокаты, работавшие с обвинениями в отравлении мышьяком, придумали для своих клиентов аргумент, который стали называть «штирийской защитой»[55]. Согласно этой теории, обнаружение в трупе мышьяка свидетельствовало не о преступном замысле, а о том, что жертва, подобно альпийским крестьянам, принимала яд в качестве тонизирующего средства. Если человек отравился сам, о преступлении не может идти речи и обвиняемого надо отпустить. Аналогичным образом обнаружение мышьяка при обыске у подозреваемого не доказывало злого умысла, так как он (или она, ведь часто отравители были женщинами) мог использовать мышьяк для улучшения оттенка кожи.

Штирийская защита стала настоящим благословением для адвокатов и использовалась на многих процессах, включая, как мы еще увидим, суд над Мадлен Смит, светской львицей из Глазго. Один корреспондент из Chambers’s Edinburgh Journal не без скепсиса писал: «Позвольте мне призвать всех, кто прибегает к штирийской системе [ест мышьяк], оставить об этом какое-то письменное свидетельство, иначе, если с ними что-то случится, кого-нибудь из друзей могут по ошибке повесить». Воистину полезное предостережение!

Мышьяк для шантажиста

Скандал в высшем обществе, викторианские манеры, шантаж и убийство. Чего еще желать журналисту? В газетах это дело называли «Процессом столетия» и «захватывающей историей преступления, страсти и судебного расследования». В четверг, девятого июля 1857 года, атмосфера вокруг Высокого суда в Эдинбурге была накалена до предела. Толпа ждала вердикта присяжных по делу Мадлен Смит. На кону была жизнь женщины, обвиненной в убийстве. Вердикт «виновна», вероятно, означал бы казнь через повешение. Было широко распространено мнение, что Смит, безусловно, убила своего любовника, однако обстоятельства дела вызывали огромное сочувствие к ней. Многие утверждали, что единственная трагедия здесь заключается в том, что ей пришлось пойти на такое преступление.

Четырьмя месяцами ранее, двадцать второго марта 1857 года, около девяти часов вечера молодой человек по имени Эмиль Л’Анжелье вышел из своего дома в шотландском Глазго. Перед уходом он заглянул к хозяйке и попросил ключ от парадной, так как вернуться собирался очень поздно. Так и случилось. Хозяйка увидела его в два тридцать ночи, но он не воспользовался ключом, а стал колотить в дверь и звонить в звонок. Она открыла и увидела, что жилец схватился за живот от боли. Его сильно рвало, и выглядел он так плохо, что она сочла благоразумным вызвать доктора. Так уже бывало до этого: молодой человек уходил в хорошем здравии, а спустя несколько часов возвращался с больным желудком. На этот раз все оказалось хуже. Врач прибыл около семи утра и выписал обезболивающее — морфий. Когда спустя несколько часов он вернулся проверить состояние пациента, все было кончено: Эмиль Л’Анжелье был мертв.