Ягоды бабьего лета

Она и сама не ожидала от себя такой храбрости. Еще ни разу в жизни ей не приходилось лицом к лицу сталкиваться с людьми, подобными Нинели. Разумеется, она знала об их существовании, видела в кино и по телевизору, слышала от мужа и от знакомых. Но видеть их так близко, и притом бросить вызов, противостоять им, — такого с ней не случалось никогда.

Ей пришлось вызвать такси. Вещей, когда она их упаковала, оказалось довольно много, и нести их до гостиницы, располагавшейся в центре города, было бы нелегко. Перед тем как позвать Фросю, чтобы сдать комнату, она зашла к Таисии Игнатьевне. Старушка расплакалась, узнав, что Люба уходит из интерната. Люба, как могла, успокаивала ее, мол, они еще увидятся завтра, на похоронах Серафимы Григорьевны. Вдруг Таисия Игнатьевна всплеснула руками:

— Ох, старая, из памяти выжила совсем. Сима перед смертью просила альбом тебе передать. Пусть, говорит, лучше у Любочки и Анюты хранится, чем в чужие руки попадет.

Люба вздрогнула от этих слов. Вчера она горевала, что Серафима Григорьевна больше никогда не назовет ее «Любочка». Назвала. Вот ведь как бывает!

Люба взяла альбом, поцеловала старую женщину и пошла за Фросей. Суровая уборщица, увидев Любу, неожиданно улыбнулась:

— Уезжаете, Любовь Антоновна? Ну, с Богом! Счастливо вам!

— Я в гостинице решила пока остановиться. Еще увидимся. Завтра на похоронах. А за добрые слова спасибо.

На следующий день Люба поднялась рано. Умывание, чашка кофе с печеньем, легкий макияж заняли не более получаса. Поколебавшись и все же отвергнув черное платье с легкомысленным вырезом, остановилась на синем брючном костюме. Повязав черную шифоновую косынку, купленную накануне, поспешила в интернат. По дороге остановилась возле мини-рынка и купила букет белых хризантем. Уже расплатившись, вспомнила про Таисию Игнатьевну и купила еще один — из махровых астр.

Аню она не решилась звать на похороны — не хотелось лишний раз травмировать детскую душу. Но девочка пришла сама. Вернее, пришла их классный руководитель, Надежда Романовна, и привела с собой несколько своих учениц. Девочки держали букетики из ноготков и поздних анютиных глазок, перешептывались, с любопытством разглядывая людей, которые все прибывали, заполняя площадку возле крыльца. Люба познакомилась с Надеждой Романовной, энергичной, словоохотливой женщиной. Жестикулируя и заводя большие черные глаза, Надежда Романовна рассказала Любе о Серафиме Григорьевне, проработавшей всю жизнь заведующей городской библиотекой:

— А какая красавица была, вы не представляете!

— Ну, почему? Я видела ее девичью фотографию.

— Но в жизни она была гораздо лучше. Да и что юность? Нераскрывшийся бутон. Видели бы ее в зрелые годы. Я помню, еще девчонкой бестолковой была, мы с подружками приходили в библиотеку и разглядывали ее, как куклу в витрине. Особенно глаза! Какие-то, знаете, не голубые, не синие, а сиренево-лиловые.

— Может, фиалковые?

— Вот! Точно, фиалковые! Мужчины влюблялись в нее постоянно. После войны ее ровесников мало осталось. Но на ее долю все равно нашелся бы кто-нибудь. Да только отшила всех. У нее в сорок третьем жениха убили. Но в похоронке написали: «Без вести пропал». Вот она и ждала его всю жизнь, пока не состарилась. Сватались сколько раз к ней. Бесполезно. Хотя, помню, приезжал к ней один из Москвы. Они, говорят, еще с детства были знакомы. Жену с ребенком оставил ради нее. Пожили они какое-то время. Но умер он быстро. От ран умер. Вот как война по ней прошла. Да и не только по ней.

Надежда Романовна тяжело вздохнула и пошла искать своих девочек, упорхнувших сразу, как только внимание учительницы ослабло.

Любу окликнула Зоя Михайловна. Оказалось, не рассчитали с поминальными платками — народу пришло неожиданно много. До начала церемонии оставалось около часа, и Люба согласилась сходить в ближайший галантерейный магазин.

Недалеко от ворот она заметила Аню с двумя подружками.

— Аня! — позвала Люба.

Девочка подбежала к ней.

— Пойдем со мной. Надо купить поминальные платки. Где здесь поблизости галантерея?

— Вон на той улице. Отсюда минут десять будет.

Аня машинально взяла Любу под руку, но вдруг ойкнула, убрала руку, смутилась. Люба согнула свою руку в локте, непринужденно сказала:

— Держись за меня, Анюта. Так удобнее и быстрее будет идти.

Над могилой Серафимы Григорьевны ветер раскачивал печальные ветви высокой березы. Он срывал желтые листья, и они летели в прозрачном воздухе, словно последний салют прекрасной женщине.

— Смотри, у березы одна большая ветка прямо над могилкой, — прошептала Люба на ухо Ане. — Легко место запомнить.

После поминок Надежда Романовна пригласила Любу с Аней к себе.

— Я в своем доме живу. Его мой отец построил после войны, а муж перестраивал дважды. Умер десять лет назад, оставил меня одну. А дочь в Москве училась, да так и осталась там — замуж вышла. Живут вроде хорошо. Вот я одна на старости лет и веду хозяйство.