Яик уходит в море

У старшеклассников сегодня торжество. Днем они поймали на колокольне несколько голубей и сейчас идут их жарить в училищную церковь. Там в алтаре под престолом, покрытым плотной парчовой материей со всех сторон и до полу, у них своя тайная квартира. Под святым покровом и божьим покровительством они зажигают керосинку и готовят себе различные яства. Сегодня они жарят голубей. Нередко они устраивают здесь свои пиршества. Пьют водку, вина, курят, случается, приводят уличных женщин. Эти «тайные вечери», как называют такие гулянки сами воспитанники, охраняет особая стража. И сегодня несколько человек, во главе с наймитом Лепоринским, поставлено «на стремя» у лестницы при спуске в нижний этаж.

До полуночи никто из старшеклассников не показывается в спальне малышей. Алеша уже думает, что, может быть, они совсем сегодня не заглянут сюда и все обойдется по-хорошему. О, если бы стороной пришла эта неизбежная буря!..

Но вот напряженная тишина спальни и коридора глухо зазвенела и дрогнула, как лопнувшая струна. Скрип деревянного пола. За дверями шепот шагов. Еще и еще. В спальню длинным прыжком вбежал, словно влетел на крыльях, легко и бесшумно до странности длинный и тонкий парень с рыбьими, совсем бесцветными, но большими глазами. Не останавливаясь, он начал странную пляску.

Это — третьеклассник Василий Окунев, разведчик и вестовой всей банды. Он в одном белье и в сумерках спальни похож на белое привидение. Широкие, нелепые его кальсоны порваны и свешиваются сзади двумя большими лоскутьями. Прыгает он удивительно легко и высоко, взмахивает руками, потрясает своими лохмотьями, обнажая озябший свой синеватый зад: в каменной церкви всегда холодно. Лицо его светится пьяным восторгом, глаза фосфорически и безумно поблескивают. В ритм своей странной пляске он тихо и мелодично напевает густым и приятным альтом:

— Кресту твоему поклоняемся, владыко, и святое воскресение твое славим!

Окунев первый солист в хоре Быстролетова.

Он обежал все пролеты меж коек. Теперь вспрыгнул на железные спинки двух рядом стоящих кроватей, акробатически укрепился на них, пригнулся, опять поднял свой острый зад и громко провозгласил:

— Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененнии, и аз упокою вы!

В дверь со сдержанным, гнусавым говорком вваливается группа старшеклассников. Окунев с угодливым проворством повертывается в их сторону и деланным басом тянет, потрясая лоскутьями кальсон:

— Окаящие, изыдите!

Пришедшие громко и покровительственно хохочут. Впереди идет, носками внутрь, угрястый, здоровущий Сашка Громов с глуповатым и добродушным лицом. Как и все, он в одном белье, чтобы в случае тревоги сразу же лечь на койку, притворившись спящим. На ногах у него большие смазные сапоги. За ним выступает с лисьей мордочкой — острым носом и мокрыми блестящими губами — злой, отвратительный Семка Давыдов. На нем белеют высокие валенки с красными узорами на голенищах. Позади всех высится рыжий, веснушчатый Иван Ракитин с продолговатой, лошадиной физиономией. Это главари в коноводы банды, заслуженные и отпетые командиры бурсы, детины лет по шестнадцати, просидевшие в каждом классе самое меньшее по два года.

Сейчас они возвращаются из алтаря, где они ели голубей и пили водку. Смотрят они перед собою самоуверенно и нахально, немного прищурившись, как избалованные властители. Ракитин шагает к койке розовощекого Паши Сахарова и гнусавым голосом хрипит:

— Пашка! Примай свово хозяина, подлюга!

Сахарова, как только он услышал шаги в коридоре, охватила отчаянная, нервная дрожь. Он прячет голову под подушку и в ужасе закрывает глаза. Так жмется по черной меже рано побелевший заяц, когда собаки и охотники в десяти шагах от него, и ему уже некуда скрыться. Нет ничего безнадежнее, унизительнее и ужаснее безмолвной человеческой беззащитности, которая никогда не будет отомщена!

Давыдов плюхается на койку рядом с Петей Шустовым, бледным мальчиком с темно-сиреневыми глазами.

— Ну, ну, не канючь, Аннушка! — Так зовет Давыдов Петю. — Не плачь, а то взбутетеню до крови.

Венька, изнывая и дрожа от ненависти и отвращения, чуть не плача, шепчет Ваське Блохину:

— Айда, Вась…

— Обожди. Вишь, нет еще Миши Чуреева.

Давыдов приподнимает Петю, как ребенка, с кровати, несет его на средину спальни и кричит гнусаво, обращаясь к Окуневу:

— Отец протоиерей, соверши над нами святое бракосочетание. Я не собака и не желаю беззаконно! Я — человек!

Слово «человек» он выкрикивает по-особому гнусаво и презрительно. Сейчас же откуда-то благочестиво выплывает священник в ризе из одеяла, в черной, настоящей камилавке. Образуется небольшой хор под управлением того же Окунева. Шустова, как куклу, наряжают в юбку из простыни. Обнажают ему плечи и грудь, на голову торжественно возлагают с криками «Аксиос! Аксиос!» жестяной кружок от плевательницы. На сиреневых глазах Пети блестят крупные капли слез. Давыдов встает рядом с ним.

— Благослови, владыко!

— Благословен бог наш, — начинает священник нежным, переливчатым голосом, явно подражая протоиерею Гриневичу, — всегда, ныне и присно и во веки веков…