Яик уходит в море

Луша схватилась пальцами за спинку кровати и тревожно и молча глядела на попа. Она боялась его. Кирилл остановился у порога, держа в руке шляпу, а другой рукой, дрожащими пальцами, приглаживая рыжие свои лохмы на голове. Он думал поговорить с Лушей на этот раз резко и решительно. Он намеревался высказать ей всю свою горечь и негодование на ее неверность и требовать от нее последней, смертной клятвы или же решительного слова о конце. Но, увидав ее живой, женственной и печально-одинокой, он неожиданно для себя стал жалко просить, чтобы она не покидала его, уверять, что он все-таки добьется своего — получит разрешение на женитьбу или же уйдет в магометане. Он давал ей честное слово, что это будет скоро, не позднее ближайших святок.

— А вот когда это будет, тогда мы и покалякаем с тобой. Осточертели вы мне во как! — Луша взмахнула рукою поперек своего горла. — Опротивели ваши пустые ряды-беседы!

Глаза женщины сейчас были пусты и бесцветны, как выплеснутое на землю вино. Кирилл еще никогда не видел ее такой сухой, скупою и неотзывчивой. Луша стояла перед ним, и в то же время ее как бы совсем здесь не было. Она бесшумно ушла куда-то. Да она и в самом деле была сейчас наедине с собою. Она думала о том, что по-видимому, забрюхатела от Григория, и с Кириллом ей теперь уже не о чем говорить. Она презирала попа и злилась на него за то, что он выпустил ее из Уральска с Вязниковцевым. Не сумел уберечь и помочь ей в самые тревожные и страшные минуты жизни!..

Поп Кирилл так и не смог вызвать ее на разговор. Она повернулась к окну и так простояла все время, хмуро и внимательно рассматривая темно-сизые тучи, пока Кирилл не ушел из избы. С лаской он не решался сейчас подступиться к ней. Он чувствовал, насколько она глуха к нему в эти секунды.

Тайком от всех Луша часто видалась за последнее время с Григорием. Встречи их были радостны и тревожны. Они верили в свое счастье, но в то же время по-прежнему боялись открыто говорить и мечтать о нем. Беды рождали в их душах суеверие. Им чудилось, что их постоянно подслушивает ревнивая их судьба. Мертво, но все еще угрожающе стоял в стороне покойный, теперь всем безразличный Клементий. Григорий сдерживался и не показывал вида даже перед Лушей, что доволен смертью своей жены. Он насмешливо рассказал о наказаниях, возложенных епископом на его грешную душу.

И в конце добавил:

— Три года ожидать! Как же, разевай рот шире!.. Да у меня кишки и сердце от тоски зачервивеют, не то што!

Луша спросила его:

— Когда же мы в Москву?

Он чуть-чуть смутился, нервно мотнул головою и как бы клюнул раза два носом, подернув шеей, — семейный жест Вязниковцевых, который так хорошо запомнила Луша еще у покойного Клементия.

— А вот я думаю, тотчас же после рождества, как только отведу багренье. Нельзя подводить компаньонов. Да надо для прилику и срок выдержать, а то как бы сызнова меня не зацапали, не взяли бы на подозрение. Таперь-то уж счастье в нашем неводе, в самой мотне… Не прорвется, матри! — не выдержал вдруг Вязниковцев своих чувств и смял в комок меж коленями пышную свою, белую папаху.

У Луши в душе на высокой и тонкой ноте запели тоска, радость и страстное нетерпение. Ей так захотелось рассказать ему о своем будущем материнстве, о том мучительном и сладком напряжении, с каким ждет она своего казачонка. Но она боялась сглазить свое счастье и так ничего и не сказала о своей предполагаемой беременности.

Впрочем, сдержать наплыв чувств она не смогла: голосом по-особому звонким и высоким, блестя позеленевшими глазами, вся радостно содрогаясь, рассказала Григорию свой сон:

— Видела седни, казачонка я родила. Сына. Он некрасивый, но здоровущий и с ноздрями, как у тебя. На руках держу и так чувствительно мне… Такой он хороший, толстый, крупный. Орет! Я ему вот так давлю, давлю молоко, а он сосет губенками еще и еще требует. Думаю: да где же я ему молока-то раздобуду? И так мне хорошо! Ужас, как хорошо!

Открыто Луша и Григорий до сих пор не решались встречаться. Но в поселке на них и без того поглядывали сумрачно и зло. Кулугуры во главе с Кабаевым грозно шушукались меж собою. Казачки избегали Лушу… Да и она сама ни к кому, кроме Марички, не заходила теперь. Она боялась людей.

21

На другой же день после ночной драки был созван чрезвычайный училищный совет.

Гриневич внес предложение уволить одиннадцать человек, явно замешанных в скандале. Учителя его поддержали. Против высказались лишь двое: Степан Степанович Никольский и Быстролетов. Они пытались защищать Шальнова, Алаторцева и еще троих воспитанников, хорошо учившихся.

Никольский успел узнать у Алеши подоплеку печального происшествия. Вначале Алеша попытался было отмалчиваться. Ему трудно было говорить об этом со взрослыми, но в конце концов он сквозь слезы поведал учителю пакостную суть ночной драки. Степан Степанович рассказал об этом Быстролетову.