Якобы книга, или млечныемукидва

Мне-то еще попроще: я памятник неким собирательным полузабытым юмористам, и хотя и у меня есть реальный прототип, все же никто не приписывает мне конкретных качеств, не пытается осквернить или сбросить с пьедестала, что, в общем-то, сравнительно удивительно, учитывая, что за публика собирается ежедневно на площади небольшими группками, стаями и целыми трудовыми коллективами. Ирония в том, что я воздвигнут на так называемой рабочей окраине, и поначалу я никак не мог взять в толк: отчего же здесь тогда никто не работает, лишь некоторые, подобно мне, делают вид, да и те при первой же возможности сбегают на площадь, рассаживаются на скамейки и выступы, желая только одного: подолгу распивать пьянящие жидкости, пытаясь растворить тщету всех своих житейских потуг. В основном это молодежь в спортивных костюмах, но что это за спорт такой, когда их сознания уже исполнены пластика: пластиковых бутылок, стаканов и шприцев, отсюда и характерное одноразовое, одномерное мышление. После потребления продукта все эти люди на время делаются веселы и развязны, но разве утаишь от меня тот первобытный страх, которым так и разит от этого веселья; страх, что будущее предстанет слабеньким ремейком настоящего, бесперспективного и заполненного до боли знакомым пластиком массового производства бессмысленности.

Между прочим, человек, продавивший мою установку на площади в градостроительном комитете, должно быть, весьма тщеславен и руководствовался своими целями, хотя я мало что могу сказать об этом наверняка. И все же мне следует заочно поблагодарить его, ведь только благодаря его воле я обрел новое сознание и присущее камню мироощущение, по достоинству оценив уже преимущества своего крайне устойчивого положения. Лишь однажды мне выпало воочию наблюдать своего благодетеля, то есть того самого создателя, которому я уподоблен. И данная история, пожалуй, заслуживает отдельного упоминания, ради нее-то, по правде, я и затеял этот милый монолог.

Стоял я, значит, в один из погожих летних вечеров, никого не трогая: сама непринужденность и бесстрастность; по площади расстелилась жара, хотя и вечерело, в небе полная ясность – ни облачка; на площади уже собралась привычная группа компаний, едва отличимых друг от друга – типичные алкогольные трико, летящие во все стороны хабарики, то и дело возникающие перепалки и потасовки, в двух словах, серые будни. И вдруг происходит какое-то преображение свыше, откуда отчетливо стали слышны пропеллеры вертолетов, кружащих, как коршуны, над районом, а также топот ног, шагающих нога в ногу, великого множества ног. И вот эти ноги уже подтаскивают на площадь тела со всех прилегающих улиц, а со стороны перекрытой и оживленной обычно дороги заслышался цокот копыт: то явилась конная полиция, заступающая на площадь. Ноги, массово вступившие на площадь, что и говорить, подивили даже меня, привычного ко всякой публике персонажа: такого количества бродяг прежде видеть мне не доводилось, и все-таки что-то мне подсказывало, что эти люди только выряжены бродягами, но бродягами, в сущности, не являются.

Так на площади установилась выразительная, выжидательная тишина, предвещающая захватывающее зрелище: впервые за всю мою бытность я получил возможность побыть очевидцем исторического, крайне небудничного события. Бродяги меж тем сохраняли невозмутимость, выдерживая заданное безмолвие, конные полицейские попридержали коней, вертолеты скрылись из виду, не нарушая больше потрясающую тишину. И вот ровно в тот момент, когда начали происходить какие-то движения, сопровождающиеся хлопками, призывами и продуманными действиями, на меня словно напала какая-то возмутительная белая пелена, лишая меня зрения и обзора происходящего, на площади же раздался хохот, кто-то возопил: «Это знак, только вперед!» К сожалению, о дальнейших событиях я могу судить лишь примерно, слыша цокот отступающей конной полиции. Однако наутро, когда пелена спала, я наблюдал идеально отмытую площадь, без маргиналов и барыг, и тем самым памятным вечером, за несколько мгновений до нападения пелены, я отчетливо угадал среди бродяг человека, столь живо напомнившего мне самого себя в зеркалах луж. Не возникало сомнений, что это и есть создатель, по образу и подобию которого я сделан. Тогда-то я и почувствовал себя участником пишущейся истории, а не только охранителем памяти, элементом площади. И только в самый последний день моего существования выяснилось, что имелось у меня и более конкретное предназначение.

Голова 78. Шутки в сторону

Наше путешествие из Первограда в Бабилонск заняло на удивление мало времени, словно спуск на лифте, и узнать об этом поподробнее можно будет, прочитав ненумерованную, пустую голову, выслав автору на банковский счет фиксированную, заранее просчитанную сумму переводом, в соответствии с тарифами, предложенными читателю на последней странице Якобы книги. Впрочем, отбросим шутки в сторону, тем более что в Бабилонске стало уже совсем не до шуток.