Якорей не бросать

Когда об этой салаке на отходном собрании задали вопрос начальству, то Фриц Фрицевич ответил: «Вынуждены». И в объяснения не пустился. Вынуждены — и все. И сразу же перешел на другое, мол, задержка выхода в море не из-за салаки произошла, а из-за того, что службы базы проявили нерасторопность, и виновные понесут наказание, и что впредь начальники отделов по обеспечению судов будут порасторопнее, потому как он их всех накажет. Получилась у него тронная речь. Дело в том, что в роли начальника базы выступал он на отходном собрании впервые. Слышал об этом новом начальнике не очень лестные отзывы. Говорят — карьерист. Может, и карьерист, а может, из зависти сплетничают. А может быть, он из начальников новой формации, из тех, кто не стесняется предложить себя на какой-либо пост совсем не из карьеристских побуждений, а ради пользы дела. НТР и на флоте тоже.

Прежний начальник был мягкотел. Потому и «ушли» его. А этот круто заворачивает. Произвел на меня впечатление. Может, внешностью? Лыс, худощав, строен, жесткое выражение лица. На Фантомаса похож. И имечко тоже запомнишь — Фриц Фрицевич. Энергичен, решителен— в общем, человек на своем месте. И никто не догадывается, что пройдет не так много времени — и он погибнет в автокатастрофе из-за коровы, появившейся на шоссе. И многие его преобразования останутся незавершенными. Как все странно! Вылезет из кустов на дорогу мирная буренка —и погибнет человек, а с ним и все добрые начинания, которые, может быть, перевернули бы все.

...Корпус судна мелко задрожал. Пошли, кажется. Тихохонько, но поползли. Носачу некогда торчать на месте. Суточный план уже наматывает нам десятки тонн рыбы. Мы считаемся уже на промысле.

Закачало сильнее. И реветь «Катунь» перестала. Видать, туман рассосался.

Засыпаю. Но тут же меня будит таможенник. «Деньги советские есть?» — «Нет». — «Спиртное?» — «Нет».

«Посылки кому-нибудь есть?» — «Нет». (Какие еще посылки?) — «Золотые вещи?» — «Нет». — «Счастливого плавания». —«Спасибо».

Очнулся. Каюта пуста. Что за черт! Только что был таможенник! Приснилось. Но приснилось в точности, как было все при отходе. Именно так проверял меня таможенник. Сначала вошел пограничник, отобрал паспорт моряка и велел сидеть в каюте. Почему-то меня всегда провожают и встречают на границе красивые парни. В отлично подогнанной выглаженной форме, в начищенных сапогах. И отменно вежливые. Представляю, какое приятное впечатление производят они на иностранцев. Всегда, когда возвращаюсь из-за границы, они говорят: «С возвращением на Родину!» И от этого сладко вздрагивает сердце.

На этот раз на Родину вернусь я через шесть месяцев. Давай-ка спать наконец! Уже светает. Все! Спать, спать! Выключаю лампочку.

СИРЕНЕВОЕ МОРЕ

— Пойдешь впередсмотрящим, — говорит Николаич, когда я поднимаюсь в рубку на вахту. — Потом тебя сменит Лагутин.

На море туман. Но не черный и зловещий, как ночью, а белый, мягкий, то истончится в пленку — и сквозь нее видны неясные силуэты кораблей, то навалится плотным облаком — и тогда не видно ни зги. И кажется, что ты не в рулевой рубке, а в самолете, и он пробивает облака, и тебя встряхивает от плотных ударов.

Надеваю каменно-стылые валенки с галошами, овчинный полушубок, который впору Илье Муромцу, сверху еще натягиваю жестяно гремящий плащ с капюшоном и, как ямщик, подпоясываюсь шкертиком. Теперь бы птицу-тройку да расписные сани! Медведем спускаюсь по трапу на палубу и иду на самый нос судна. Ветер ледяными брызгами хлещет в лицо, и укрыться тут негде.

Возле флагштока ковыряется в какой-то коробке Сей Сеич. Круглое добродушное лицо его побурело от холода и ветра, пальцы не гнутся. Налаживает телефон, оказывается. Чтобы я мог говорить с рубкой. Сей Сеич лежит на железной мокрой палубе, чертыхается, дует в трубку:

— Але, але! Слышно меня? — и с надеждой смотрит на рубку.

— Нет! — кричит, высовываясь в окно, Николаич.

— Вот черт! Что такое не везет и как с ним бороться, — бормочет Сей Сеич и опять с силой дует в телефонную трубку.

— Ты давай там поживей! — Это уже окрик капитана. Он опять в рубке. Интересно — спал он или нет? Третьи сутки уже в море, а погодка как на заказ. И полушубок с валенками не спасают. Ветер режет лицо, выжимает слезу, губы уже застыли. Опускаю у шапки уши, но тут же спохватываюсь и поднимаю их — надо слушать, что творится в тумане. На то и поставлен здесь.

А туман густой, мокро оседает на лице, ветер несет его низко над морем. В этой серой мгле на ощупь движутся корабли. Гудят слева, гудят справа. Нет-нет да призрачно проплывет силуэт судна.

В прорехах тумана вдруг появляются прогалинки воды, тяжелой, серо-зеленой, и на ней покачиваются суденышки под парусами. Стариной так и веет от этой картинки.

— Что это? — спрашиваю Сей Сеича.

Оторвав нажженное ветром лицо от телефона, он недовольно взглядывает на море.

— Датчане! Але, але, слышно меня?

Ни датчане, ни штурман в рубке не слышат Сей Сеича.

— Ну техника! В гроб бы ее заколотить!—ворчит он.