Якорей не бросать

Под старость лет он стал жить у сыновей по очереди, но больше всего у нас: пел, молился, гордился сыном и ругался с ним, промышлял чекушку и каждый день велел вести его в баню, где, забравшись на ощупь на полок, парился до полусмерти, а потом выпивал дома ведерный самовар чаю, повесив на шею полотенце и вытирая градом катившийся пот.

Умер он, как и подобает русскому человеку, христианину, достойно.

Утром того февральского лютого дня он долго не вставал, что меня удивило. Обычно, когда я просыпался, дед уже успевал попить чаю, помолиться и сидел, рассуждая с моей матерью о каких-либо хозяйственных делах — любил дед услаждать душу беседой, — либо напевал песню вполголоса, либо тщательно расчесывал бороду. В тот день я уже встал, а он все лежал на своем сундуке.

Отец собирался в поездку по району. Уже одетый в тулуп, он заглянул к папаше в закуток за ситцевой занавеской, спросил:

— Ты чо, прихворнул ли, чо ли?

— Помру я седни, Гордей, — ответил дед.

— Не выспался иль с похмелья мутит? — недовольно сказал отец.

— Помру, — спокойно пояснил дед. — Анну видел во сне. К себе зовет, говорит: «Иди, Петр, жду. Мене тут холодно одной».

— Мало ли чо приснится.

— Нет, сердце вещует, — вздохнул дед. — Ты-то куды собрался?

— В район, собрание проводить.

— Ты ба не ездил седни, Гордей. Помру я.

— Да чо ты заладил: «Помру! Помру!», — рассердил» ся отец. — Еще сто лет проживешь! А мне на работу надо.

— «На работу», — в голосе деда проскользнула усмешка. — Кака это работа— языком чесать? Работа—» дом рубить, землю пахать, сено косить, а языком молотить — рази это работа.

— Ладно, разговоры завел. — Отец сердито нахлобучил шапку.

— Не серчай, сынок, — тихо сказал дед. — К вечеру-то вертайся. Помру я.

Я впервые услышал, как дед назвал моего отца сынком. Это удивило и отца, он остановился на пороге:

— Ты чо, и впрямь захворал?

— Нет, не хворый я, — ответил дед.

— Не хворый, а помирать собрался.

— Время доспело, Гордей. Отмерен мой час. Ты к вечеру-то вертайся...

Отец, уже с бичом в руке, потоптался в нерешительности у порога, беспокойно посмотрел на деда:

— Люди меня ждут там, не могу не ехать. Давай я тебе доктора позову.

— Не надо. Раз час пришел, то никакой дохтур не поможет. Ты ба... это... наклонился ба ко мне, — попросил дед.

Отец подошел, наклонился:

— Чо еще?

Дед пальцами ощупал его лицо, вздохнул:

— Морщины уже набежали на тебя, Гордей... Ну, езжай. Поглядел я тебя, а теперя езжай. Родный отец помирает, а он едет, — с горькой усмешкой сказал дед.

— Ты не дури. — В голосе отца слышалась растерянность. — Вставай, вон чай поспел давно. Попей с сухой малиной иль с медом — все как рукой сымет.

— Ее рукой не сымешь, — ответил дед. — Езжай, чо стоишь-то. К вечеру, говорю, вертайся, может, еще дотяну.

— Ладно, поехал. — Отец решительно открыл дверь и впустил в избу облако морозного пара.

Меня ждали дружки, их свист я уже слышал под окнами. Мы еще с вечера договорились идти кататься на санках с речного крутояра. Я засобирался. Дед окликнул меня.

— Внучек, подойди-ка, чо сказать хочу. Я подошел.

— Наклонись-ка, — попросил дед. Я наклонился.

Дед быстро обежал твердыми пальцами мое лицо, вздохнул, улыбаясь в бороду:

— Растешь, парень. Тебе сколь годов-то, чой-то я запамятовал?

— Десять.

— Эв-ва, десять! — с каким-то даже удивлением произнес дед. — Пахать уж могешь, а ты все бегаешь. Куды собрался-то?

— На санках кататься.

— «На санках»! А корова-то кормлена?

— Не знаю, — ответил я.

— Ты подкинь-ка ей сенца. Телиться ей скоро уж. И морозы вон какие стоят. Греться надо ей. Она когда ест — греется. Ты возьми-ка сенца навильничек, послаще выбери-то.

Помолчал.

— Глядишь, телочку принесет. Две коровы будут.

— Куда нам две? — удивился я.

— Куда! Куда! — недовольно произнес дед. — Жить — вот куда.

Вздохнул:

— Жалко, что в морозы помирать довелось. Могилу тяжело копать, земля-то наскрозь промерзла. Лучше ба весной. Весной земля отмягнет. Ну да господь бог, ему видней, когда призвать к себе.

Я нетерпеливо топтался, меня дружки под окнами дожидались.

— Пятки жгет? — догадался дед. — Дружки-товарищи заждались. Ну, беги, внучек. Да не поморозься. Мороз-то ноне крутой, как кипяток.

К вечеру дед умер.

Никто не видел, как отошел он в мир иной. Мать доила корову, я с дружками носился по деревне, отец еще не вернулся.

Дед лежал с открытыми глазами — в смертный час некому было прикрыть ему веки. Он смотрел перед собою, будто хотел разгадать загадку — зачем приходил он в этот мир?

Отец сам стругал ему гроб. И у нас во дворе стоял веселый сосновый дух, золотистые стружки лежали на снегу и приятно хрустели под ногами. Приходили мужики, говорили отцу:

— Гордей Петрович, подсобить?

— Нет. Отцу гроб должен делать сын.

И он сделал его большой, добротный. Потом рыл могилу. И опять приходили мужики, спрашивали:

— Подсобить ай нет?

— Нет, — упрямо твердил он. — Могилу отцу должен копать сын.