Яков. Воспоминания (СИ)

— Я полагаю, все очевидно, — произнес он удрученно, указывая мне на тело. — Очередная драма разбитых надежд. Я, кстати, не удивлюсь, если окажется, что она беременна, а жених ее бросил. Ну вот она и решила покончить с собой.

Я еще раз окинул взглядом тело покойной, затем внимательно осмотрел сук, на котором она висела, спиленный городовыми.

— Ошибаетесь, Александр Францевич. Убийство тут. Уверен, повесили ее. Не обошлось здесь без постороннего вмешательства. Что видите, Коробейников?

Тот украдкой смахнул со щеки слезу и ответил, запинаясь:

— Ну, веревка… След от веревки…

Ясно. Снова смотрит и не видит.

— След как от якорного каната, — указал я Коробейникову. — Видите, как глубоко кора содрана? Веревка врезалась в сук и терлась по ветке под весом тела. Из чего я делаю заключение, что погибшую сначала вздернули на этом суку, а потом подтягивали на веревке наверх.

— Нелюди! — Антон Андреич отвернулся.

— А еще она в одном ботинке, — продолжил я поучать своего помощника. — Ну не Золушка же она, в одном сапожке бегать.

Коробейников попытался взять себя в руки, сделать вывод из моих слов:

— Выходит, убийца или убийцы тащили ее и не заметили, как один сапожок слетел по дороге.

Ах, молодец. Просто гений Затонского сыска. Да, находясь в расстроенных чувствах мой помощник соображает не слишком хорошо. Он вообще был человеком чувствительным. К женщинам относился прямо-таки со средневековым рыцарством. И если жертвы убийств мужского полу его расстраивали просто как свидетельства несовершенства нашего мироздания, то женские трупы выбивали Коробейникова из колеи напрочь. Каждую убитую женщину он искренне оплакивал, прямо как родную. Меня подобное отношение к делу раздражало, если честно. Вид человека, насильственно лишенного жизни, вызывал у меня злость и желание поймать убийцу. А Антон Андреевич в жалостливости своей раскисал и начинал плохо соображать, поэтому я и подгонял его в таких случаях, чтоб научился в руках себя держать. Не вечно же я буду стоять у него за плечом и подстраховывать. Пора бы уж и научиться обуздывать свои эмоции!

— А Вы что, плачете? Так и будете над каждым трупом слезы лить? — спросил я его резко.

Коробейников смешался и постарался отойти в сторону. Надеюсь, чтобы взять себя в руки.

А я переключился на доктора:

— А что у Вас, доктор?

Доктор Милц излишней чувствительностью не страдал и отвечал всегда точно и по существу:

— У нее разрыв шейных позвонков. А вот была она мертва, как вы предполагаете, до повешения, или нет, я смогу сказать только после детального осмотра.

Из кустов вылез городовой, протягивающий мне свою находку — женскую сумочку:

— Вот, нашел.

Я осмотрел сумочку. Такая же простенькая и дешевая, как и платье на жертве. Да, девушка явно из простых и небогатых притом. Внутри лежало немного денег, фотография молодого парня крестьянской наружности и огромная связка ключей. Ключницей, что ли, покойная служила? На оборотной стороне фотографии надпись: «Любимой Настеньке». Значит, ключница Анастасия. Уже что-то. Ключи от амбарных замков. Так что, скорее всего, она была ключницей на одном из складов. Только вот на каком? Я еще раз осмотрел погибшую. На единственном ботинке ее осела какая-то странная беловатая пыль. Мука?

— А где в городе мучные склады?

— Ну так, на Амбарной! — удивленно ответил доктор.

И впрямь, есть чему удивляться. Это же Затонск, тут все просто и правильно. Амбарам положено стоять на Амбарной улице. Там и стоят, где же еще.

— Ну что ж, придется прогуляться на эту Амбарную. А Вы, Антон Андреевич, опросите местных. Может, кто знает в округе эту погибшую.

Я уже пошел назад к пролетке, когда меня нагнал Коробейников:

— Яков Платоныч, я совсем позабыл, сегодня в управлении утром я взял письмо для Вас.

И он подал мне конверт. Пахнущий духами конверт, надписанный изящным женским почерком, который был мне отлично известен. Итак, мое прошлое решило ворваться в мое настоящее. Письмо, как и положено таким письмам, было бессодержательным и до крайности эмоциональным. Но эмоции, выраженные в нем, ни капли не задели меня. Единственное, что я почувствовал, это раздражение от того, что меня заставляют вспоминать о том, о чем помнить я не хочу. А заодно и работать мешают. Сложив письмо, я сунул его в карман, да и забыл о нем тут же, вновь сосредоточившись на деле.

Подъехав к складам на Амбарной, я с удивлением увидел Мироновых, дядю и племянницу. Анна Викторовна была явно расстроена и взволнована, Петр Иванович ласково ее утешал. Любопытно, что эта парочка делает в этом районе. Им и появляться тут незачем. Увидев меня, Петр Иванович осветился радостью, самую каплю наигранной:

— Яков Платоныч! Добрый день! Какими судьбами?

Ну будто на пороге собственного дома гостя встречает. Ох, чую, что-то здесь не чисто.

— Мое почтение. Только это я вас должен спросить, что вы здесь делаете.

Мироновы переглянулись в некотором замешательстве. Петр Иванович нашелся быстро:

— А, так у меня ведь часы украли, — сообщил он мне с преувеличенно скорбным выражением лица. — Вот, зашел. Думал, вернут.