Яковлев А. Сумерки

На этом рукопись 2-го тома «Мертвых душ» обрывается. Гоголь знал Русь на генетическом уровне, и потому все его типы и типажи не только хрестоматийны, но и вечно живые. Но беда, вечная беда России — царь царствует, чиновничест­во правит. Царь хочет, а бояре могут. Не было у Ельцина чет­кого понимания глубинных причин кризиса в России. Пони­мания не было, но чутье спасало. Порой слова выпадали без­отчетно, но порой и в саму правду врезались. Употребил однажды правильные слова «сталинский фашизм», да и запа­мятовал вскорости. А определение-то нужное, политически верное. Впрочем, может, ему и помогли запамятовать.

В постсоветской России в основном говорят об экономи­ке. Треск барабанов и гул стенаний шел в годы Ельцина по всей Руси, до хрипоты кричали вожди большевиков: «Импич­мент президенту», а им в угоду требовали рельсовики: «В от­ставку президента», «Сменить курс реформ» и т. д. и т. п.

И вот здесь Ельцину явно недостало решительности: видел, что «вечно вчерашние» всячески тормозят реформы, а при­струнить их не смог, хотя и пытался.

Впав в какой-то момент в растерянность, Борис Никола­евич начал поиск формулы, способной объединить Россию. Я не могу, например, понять ход его мыслей, когда он, обуре­ваемый мыслью о сотворении общенациональной идеи, за­явил примерно следующее: «Вот раньше была стройная иде­ология. Не будем говорить, какая она была, но была. А у нас, демократов, ее нет». Ему и невдомек, что любая идея, если она одна на всех, неизбежно ведет к тоталитарному образу мышления. И вот чиновники, согласно высокому повелению, начали упоенно искать «национальную идею». Как будто она, эта проклятущая идея, в щелях, как таракан, прячется.

Если же внимательно всмотреться в историю, то окажется прозрачным, что истинную идею России власть всегда под­вергала остракизму, хотя она тысячу лет лежала на поверх­ности и продолжает лежать невостребованной глыбой на из­вилистой дороге российской жизни. Что я имею в виду?

Вечными язвами России были и остаются нищета и бес­правие. Нищета — из-за отсутствия священной и непри­косновенной частной собственности, бесправие — из-за ги­пертрофированной запредельной значимости государства в жизни общества.

Нищета и бесправие — две стороны одной и той же меда­ли. Эту медаль носили все народы, но русский — особенно броско, с веселым скоморошеством и веригами на ногах.

Поскольку Бог любит Троицу, а русское мышление триад- но, национальная идея по форме и содержанию должна, на мой взгляд, быть трехсловной, как у Уварова.

«Свобода. Достаток. Законность».

Разве идея Свободы не может стать подлинной идеологи­ей общества? Нет ничего более прекрасного и великого, чем свобода человека — духовная, экономическая, политическая. Что же касается «стройности идеологии» прошлого, на кото­рую сослался Ельцин, это заблуждение. Оно, это заблужде­ние, еще прочно сидит в головах многих людей. В ленин- ско-сталинской жизни господствовало насилие — духовное и физическое, а в этом случае нет места для какой-то идеоло­гии, кроме благословляющей ложь и топор.

Я опешил, когда услышал, что на уровне государства при­нято решение (в конце 1996) считать 7 ноября, то есть день октябрьского контрреволюционного переворота 1917 года,

Днем согласия и примирения. Более антидемократической идеи трудно придумать. Я тоже за согласие, но на основе гу­манизма и правды, то есть за то, чтобы объявить этот день — Днем Скорби и Покаяния. Кажется, этот «праздник» уходит из нашей жизни. Слава Богу! И совсем обескуражили меня приветствия Ельцина и Путина съездам большевиков. Это все равно что послать приветствие коменданту Освенцима или начальнику ГУЛАГ а. Ох, как долго еще нам всем прозре­вать, отвоевывая шаг за шагом деформированные поля в на­шем сознании.

Горбачев и Ельцин при всех их ошибках, промахах, иног­да серьезных, все-таки сумели удержать страну на демокра­тических рельсах. История забудет их взаимную неприязнь, но оставит в памяти их деяния. Оба ушли от власти добро­вольно, продемонстрировав тем самым и личное мужество, и историческую прозорливость.

К сожалению, они не смогли создать политическую опору реформ. Получилось, что такой «опорой» стало многомилли­онное чиновничество, которому практически удалось ус­кользнуть от контроля со стороны общества. Местный бю­рократ крепчает, наглеет, власть его беспредельна. Уже и местное телевидение, и местные газеты, впрочем, не только местные, о своих начальниках начали говорить так, как о Брежневе. «Указал, поздравил, отметил, выдвинул задачу, объяснил» — из словаря подхалимствующей своры поддан­ных. Выборы превратились в клоунаду: кто больше набрешет и больше обольет грязью соперника, кто круче тряхнет мош­ной, тот и в «народных избранниках» оказывается.