Ялгуба

Домовину себе заказал по росту — расплатился. Место на кладбище выбрал. Священнику за заупокойную заплатил да за панихиды, за поминовения — все честь честью.

Каждому домашнему определил долю в наследстве, если захотели бы делиться.

И вот прошел год, и наступил тот день, когда он, по гаданью, должен был приказать долго жить. Домашних своих угнал на работу —в поле и по другим делам,— не пропадать же дню без прибыли...

Сам надел чистую рубаху и уселся под образами, в сенях домовина раскрытая сохраняется.

Смотрит на стенку, на ходики, а там стрелки только за полдень перешли. Долго ждать до захода солнца. И вспомнил он, что остался у него куль ржи, еще не молотой.

«Надобно, думает, снести на мельницу и смолоть, чем так без дела сидеть-то! Как раз к часу смерти обернусь, дома буду, снова успею надеть чистую рубаху».

Ну, он быстро от думки к делу переходил.

Взвалил куль на спину и к мельнику поволок. Благо, всего три или там четыре дома только и пройти. Ну конечно, с мельником поговорил — разговорился. Потом колеса в ход запустили, жернова заворочались. Зерно было в самый раз, и мучица вышла не плоха. Насыпали в мешок, завязал и домой заторопился Василий Иванович. И в самом деле — время, оно быстро идет. За разговором и не заметишь будто, а оно не на волокуше — на самолете летит.

Вот он идет по улице — мешок на спине тащит — и торопится: успеть бы до закату добраться домой, вымыться и переодеться. Хотел он посмотреть, далеко ли еще солнышку до озера. Поднял голову и видит вдруг, что самый только малый краешек из воды вытарчивает, и того через полминуты не будет...

Все всполошилось у него в сердце.

Ну, а пока он по сторонам на озеро взглядывал, ноги его о зеленую ветку — ребята играли да бросили — запнулись, и шмякнулся он со своим мешком прямо на дорогу, да бородою в пыль. Растянулся он. А мешок развязался...

«Ну, думает, я теперь умер. Самый и есть час, когда гадалка завещала. Что теперь со мной будет делаться?»

А тут на дороге свинья со всем своим опоросом в грязи копалась. Видит это она — мешок развязанный, мука сыплется, пятачком своим ткнулась — хрю-хрю да хрю-хрю, всем семейством за этот мешок и принялись. А Василий Иванович лежит без движения, и вся душа внутри его закипает. Сам от злости белыми губами шепчет:

«Ваше счастье, свиньи, что я мертв, ваше счастье, свиньи, что я умер. А не то несдобровать бы вам».

Так и лежал, пока автомобиль проезжий перед ним не остановился.

Гудел, гудел — дескать, уходи с дороги. А свиньи хоть бы что... Им гудок ни к чему.

И Василий Иванович тоже думает, что мертв,— лежит. Уж и ругался после этот шофер...

— Товарищ председатель, товарищ председатель! — раздался из сеней робкий голос.

— Войди,— громко сказала Марья.

И в горницу вошел крестьянин, держа в руках шапку и какую-то бумажку.

— Что скажешь, товарищ Сенькин? — спросила Марья.

— День-то, видишь, неприсутственный, выходной, а я тебя тревожу. Одним словом, принес я к тебе заявление... В колхоз хочу поступить... Можно?

— Ну, ну,— сказала Марья, вся просияв.— Пойдем поговорим подробно, не с налету такие дела решаются.

— Какое уж с налету... Всю ночь с женой не спали, разговор вели... Шутка ли — всей жизни другое направление!

Вместе с Марьей Сенькин вышел из избы, а товарищ Рыков хитро подмигнул мне:

— А может, Иван, конюх-то, был прав?

Приятно было видеть, что сельсоветчик без сожаления соглашается признать правоту человека, с которым только что спорил.

Потом Антон Ильич решил сделать выговор Федору:

— Чего ты на Марью-то при посторонних огрызаешься?

— Да мы с ней ладно живем. Это только к слову было.

— Подумайте только,— продолжал Рыков,— осенью тридцать третьего не хватало у нас в колхозе мужчин: кто на путине, кто на лесозаготовках. Хлеба недособраны, не пахан стебель. Председатель правления тогдашний на производственном совещании и говорит:

«Нет мужчин, придется землю непаханой оставлять до весны».

«А если женщины будут пахать?» — высказалась Марья.

«Ишь ты, боевая какая нашлась. Бабы пахать будут — урожая не жди!»

Ну, она на собрании ничего не сказала... Но насмешку приняла к сердцу, а утром чуть свет приходит она к бригадиру, берет от него плуг, лошадь и выходит на пахоту... Пашет круглый день... Притом не просто пашет, а хорошо перевыполняет нормы. Два дня одна на поле за конем ходила, а потом другие женщины смотрят — Марья на пашне:

«А мы-то чем хуже...»

И вступили... Так и пошло... Да не то что пашню — и целину в ту осень подняли... А ты к ней как слепень вяжешься.

Из окна новой избы видно было озеро, камыши... и за озерной широкой зеркальной гладью вставали дальние синеватые леса...

— На охоту на уток ходишь? — спросил я Федора.

— А зачем ходить-то? Из окна прямо влет и бью... Их здесь без счета...

И вдруг с улицы донеслись резкие радостные, призывные звуки клаксона... Машина в деревне.

— Наша машина! — обрадовался Вильби: он свое дело сделал и мог уже уезжать.

Значит, Леша отремонтировал шину. Ну что ж, отлично. Мы быстро и в последний раз попрощались с Федором. Но в сенях нас задержала Марья.