Яма

За кирпичом с выцарапанной несчастной Таней был устроен тайник. Там находился ключ к новой Лилиной жизни: к огромной пустынной белой, как Арктика, квартире на крыше московского небоскреба. Она уже все продумала: потолок — как в обсерватории: купол солнечного или звездного неба — чтобы навсегда избавиться, с мясом, с кровью вырвать из памяти отвратительную земляную могильную крышу над головой… Кольцо с бриллиантом было завернуто в бумажку, мокро блеснуло маслиной… Откуда взялась бумажка, ее не было, что на ней накорябано?!

«Я ЗНАЛ, ЧТО ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ». Она дочитывала корявые буквы, когда над головой с грохотом упала крышка.

Плечевая

— Господа присяжные заседатели! Взгляните, как одета пострадавшая — даже сейчас, в зале суда (приглушённое ржание, тихий свист со скамьи подсудимых)… С какой целью она так одета — вернее, раздета? Отвечу: чтобы нравиться мужчине. Зачем нравиться? Чтобы его привлечь. Зачем привлечь? Чтобы он её взял. Природа! Но когда мужчина откликается на брошенный вызов — природе говорят: «Стоп!» — и дают пятнадцать лет строгого режима.

Так не пора ли сказать «стоп» юным провокаторшам и хищницам, когда они в полной боевой раскраске выходят на улицу для охоты на своих жертв? Именно жертв, подчёркиваю, вы видите сегодня на скамье подсудимых (сдержанное фырканье жертв). В зале немало почтенных матерей семейств. Я спрашиваю: за что наши дети, наши мальчики ежедневно, ежечасно подвергаются пытке голыми девичьими телами?! Всюду обнажённые ягодицы, пупки…

— Вернитесь в рамки юридического поля, пожалуйста, — попросила судья адвоката обвиняемых. — У вас, кажется, имеется аудиозапись.

Адвокат подавил кнопку диктофона. Диктофон пошуршал и неожиданно визгливым Катюхиным голосом выдал на весь зал:

— …пять тыщ с носа! Геха три дал, остальное с получки. Венька из бабкиной пенсии стащил. Так и передай остальным: чтобы каждый, как миленький, по пять тыщ за удовольствие выложил. Тогда, скажи, Алька заявление из ментовки заберёт…

Алька обернулась к подружке, от изумления у неё сморщилось лицо. Катюха сидела истуканом, улыбалась, как ни в чём ни бывало.

— В первый раз слышу… Какие пять тысяч, Катюха?! — и заплакала.

— Это вы между собой решайте, как после вымогательства делили деньги. А нас увольте от истерик, — сухо сказала судья.

«Условно…» «Условно…» «Условно…» Каждый очередной приговор будто молотком тюкал Альку по темени. Она всё ниже опускала голову и мечтала провалиться сквозь твёрдую деревянную скамью. Теперь любая женщина могла плюнуть на неё, любой мужчина мог справить на неё и в неё любую нужду.

Как тогда в дискотеке, в тёмном углу раздевалки… Белые капельки слюны летели в Алькино лицо. Потом догадались, замотали ей голову курткой. Сколько их было, по которому кругу? Она уже давно не умоляла: «Ребята, не надо». Только бы это когда-нибудь кончилось. Её голую липкую ногу пошевелил ботинок: «Живая, нет?» Набросили пальтишко…

— С ума сошла: в посёлок она вернётся, — Катюха силой развернула Альку от автовокзала. — Кому ты нужна такая. Ко мне айда, переночуешь, в себя маленько придёшь.

По дороге отоварилась в ларьке пивом: «Хоть расслабимся». Шагали в избушку-развалюшку, которую Катюха снимала на окраине города. Сюда месяц назад приехала погостить из деревни Алька. В первый же день отправились в дискотеку. Алька шмыгнула в раздевалку, чтобы подтянуть колготы. Подтянула…

— Приедешь в посёлок — будешь у всех в глазах торчать со своей славой, — ворчала Катюха, хлопоча, нарезая на газетке хлеб, селёдку. — Уезжать тебе нужно туда, где тебя не знают — вот это хорошо.

— Хорошо там, где нас нет, — житейски вздохнула Алька — так говаривала её бабушка. У неё чуток потеплело в сердце и в животе после пива. И селёдка оказалась вкусная, жирная. Катюха замурлыкала под нос модную песенку, которую частенько крутили по первому государственному телеканалу:

— «Заведу себе грузина, буду лопать апельсины…» А и плюнь: всё, что ни делается, к лучшему. Чего мы в посёлке потеряли?

Когда-то их посёлок стекольщиков был богатый, чистенький, весёлый. Алькина семья работала на стеклозаводе. У прабабушки (все по женской линии были долгожительницы) на ладони наросла мозоль от ручного стеклореза.

Маленькая Алька пальчиком трогала твёрдый мясистый нарост, спрашивала: «Больно?» — «Я его и не чую, внучушка». Бабушка в войну шлифовала стекло, которое шло в Москву: на замену выбитого войной — оживляла слепые московские окна.

Мама, пока завод не закрыли, работала на полировке. Алька сама любила прозрачную чистоту стекла, нравилось само слово, как тихий звон подснежника: стек-лян-ный. Если бы завод не закрыли — с радостью продолжила бы династию.

— Мать-то запила? Ну и не заливай. У нас, девушка, теперь другие династии, — Катюха хохотнула. — Видала Зинку Зуеву, мою двоюродную сеструху? Шуба девятьсот у. е. Волосы наращенные до задницы. Вся в золоте. А знаешь, с чего начинала? — Она навалилась на Альку грудью и зашептала в самое ухо такое, что Алька запищала, вырываясь.