Яма на дне колодца

И все равно вздрагиваю, содрогаюсь, трясусь, едва удерживаясь, чтобы не сорвать повязку. Лежу в основном на правом боку, спиной к койкам остальных невольников. Это даже к лучшему — их сострадательные взгляды мне сейчас совсем ни к чему…

Меня не трогают уже второй день.

Марина исправно приносит еду, пытается кормить с ложечки. Ем сам, неловко садясь в постели. Санжар приносит сигареты. Пашок подкладывает на тумбочку журналы и газеты. Чумаков отирается поодаль, еще не решившись начать разговор. Когда остаюсь в комнате один — плачу. Горько и бесшумно, проклиная себя за решительность. И за нерешительность тоже проклиная…

Люди, окружающие меня, ужасны. Нелюди, переловившие этих чудовищ, еще страшнее. Место, в котором я оказался, вытягивает последние силы. Золотая клетка неожиданно ударила током, преподнеся доступный и внятный урок. На уровне тех, что я сам еще недавно преподносил Колюнечке.

Амурские тигры вымирают, и охота на них запрещена с 1947 года.

Любая попытка побега будет караться существом с лицом Элайджи Вуда, втирающим в раны сухую горсть неизвестных семян.

Длина Амазонки составляет почти семь тысяч километров.

Мне дают кров, еду, деньги и секс в обмен на покорность и беспрекословное послушание.

— Держись, братюня. Такое, нах, бывает, — в голосе Пашка искреннее сочувствие. Но и порицание там тоже есть.

— Зря ты это затеял, Денис, — Санжар качает головой, невольно поглаживая левое бедро.

— Не сиделось тебе, дураку, — ворчит Виталина Степановна. — И чего тебе не сиделось?

— Еще ложечку, Денисонька, — причитает Марина, поглаживая по руке и раздевая плотоядными взглядами.

— Неужто не понял еще ничего? — роняет Валентин Дмитриевич, щелкая портсигаром.

Затем они уходят работать, а я лежу неподвижно, уставившись в одну точку, стараясь не рыдать. Под кроватью медицинская утка, но я ей не пользуюсь. Встаю со стоном, опираясь на голубые стены, спинки коек и двери, бреду в туалет. Боль стала верным спутником. По сравнению с ней зудящая шея после детского укуса — сущий пустяк, о котором я даже начинаю забывать.

Боль напоминает мне, чего делать нельзя.

Но еще она напоминает мне, что я жив.

Чумаков набирается решительности к вечеру второго дня, проведенного мной в кроватной норе из одеял и подушек.

Вечером, когда ужин еще не готов, но свободное время уже началось. Дожидается, пока старуха уйдет в санузел, а Пашок завалится на койку, заткнув уши шнурками плеера. Подходит робко и по дуге, как нашкодивший, вымаливающий прощение пес.

После всего, что произошло со мной в последнее время, я даже не нахожу сил, чтобы прогнать его или вызвать в душе новую волну ненависти. Прикрываю ее огонек воображаемыми ладонями, не позволяя ни угаснуть, ни набрать силу. Замираю.

Валентин Дмитриевич с кряхтением опускается на свободную кровать. На то же самое место, где сидел вечность дней назад, рассказывая про счастливого мальчика. Очки на носу, но газеты в руках нет. Выглядит рассеянным и одиноким — худосочный старик, половину жизни отмотавший по зонам.

Говорит:

— Как ты тут, Диська?

А еще:

— Если чего нужно, ты скажи, я с кухни принесу…

И еще:

— Понимаешь ведь, что это все не просто так?

Молчу, демонстративно закрывая глаза. С виду сплю. Но на деле не спускаю с Чумакова внимательного взгляда из-под прикрытых век.

— Всему время свое, Диська, — бормочет тот, покачивая головой и переминая в пальцах папиросу. — Отпустят нас, как пить дать. Только в свой час. Когда искупим, так сказать. — Нервный смешок. — Кому-то больше, кому-то меньше. А в самоволку ты зря. У нас на зоне в девяносто седьмом так троих корешей положили, а ведь тянуть не больше двушки оставалось…

Стараюсь не слушать. Пытаюсь забить его монолог чем угодно — даже воспоминаниями о недавней пытке. И не могу.

Перед глазами появляется лицо Жанны, строгое и улыбчивое одновременно. Колюнечка, пауком подбирающийся ко мне из-под стола. Воображение рисует, что в камере пыток над моей головой висела вовсе не лампа, а самый настоящий факел. Грани реального и вымышленного стираются, наполняя разум самым обыденным ужасом…

— Я ведь не стал в кучу стрелять, — завершает Чума, наконец-то сфокусировав взгляд на мне.

Вероятно, дрогнувшие веки выдают мой интерес. Валентин Дмитриевич приосанивается, воодушевляется и тут же поясняет:

— Лихие годы были, Диська… Многих не пощадили. Кто-то сторчался, кто-то спился, кого-то в зоне вальнули, кто-то ментовскую пулю словил. Я не оправдываюсь, нет. Заставила жизнь. За это и страдаю.

Чудом удерживаюсь, чтобы не рассмеяться. На моей спине под пластом заново пришитой кожи сотня блох устраивает пир, отчего колкие судороги разбегаются даже по бедрам и икроножным.

— Так ведь и доброе бывало, — продолжает Валек, пряча сломанную папиросу в карман стареньких спортивных штанов. — Не стал я в ту кучу стрелять, не стал. А ведь начиналось как! Резко, нахрапом. Уж не помню, кто первый за волыну схватился, наши или ихние… Да и не важно это, все равно бы миром не поделили.

Меня потряхивает, словно в тридцатиградусный мороз. Не от холода.