Ямщина

Дорога пошла снежней, непритоптанней, от лошадей повалил пар, и мужики слезли с саней, пошли следом за подводами. С тревогой прикидывали, что эти полверсты от намеченной порубки надо будет одолевать с тяжелыми бревнами и придется помаяться.

– Ничо, проберемся, – говорил Иван Зулин, шедший сбоку саней с вожжами в руках, – первы подводы полегче нагрузим, они и притопчут.

Скоро добрались до места намеченной порубки. Быстро разобрали пилы, топоры, и вот уже первая сосна, дрогнув макушкой и осыпав снежную шапку, которая повисла на мгновенье сверкающей дорожкой до самой земли, сначала лениво и нехотя, а затем все стремительней рухнула, вздыбив над собой белый столб. Мужики застучали топорами, обрубая сучья, заширкали пилами, сразу же раскряжевывая сосну на ровные бревна.

Снегу было изрядно, едва не по пояс. Митенька взял деревянную лопату, пошел огребать сосны, намеченные к валке, потому как пилить в сугробе было неловко, а оставлять высокие пни – этого сроду не допускали. Откидал снег от одной сосны, от другой, разогнулся передохнуть и увидел совсем неподалеку калиновый куст. Тяжелые, перезрелые ягоды, собранные в гроздь и насквозь прохваченные крутым морозом, ярко алели из-под белого снега и невольно притягивали к себе взгляд, словно предлагая попробовать на вкус. Митенька отставил лопату в сторону и побрел к калиновому кусту, уже представляя, как ледяные ягоды заставят сморщиться от кислого своего вкуса.

Добрел до куста, нагнул нижнюю ветку и потянул на себя, ощутил на руке сухой, сыпучий снег – и тут же услышал за спиной глухой, нутряной рык. Вскинулся, оборачиваясь, запнулся и повалился на спину прямо в середину куста. Эта оплошка и спасла его. Медведь-шатун промахнулся в страшном своем прыжке, тяжело рухнул рядом, обдавая тяжелым, душным запахом, и сразу же рванулся, разламывая и раскидывая в стороны куст калины, с которого густо и бесшумно сыпались ягоды. Митенька хотел крикнуть и не смог – голос пересекло, только услышал, как хрипло и страшно заржали лошади, и тут же резкий удар настиг его, вышибая из сознания. Медвежья лапа с раскоряченными когтями косо прошлась по голове Митеньки, но удар смягчила шапка, соскользнувшая с головы. Уже в беспамятстве, елозя ногами и пытаясь отползти, Митенька тонко и пронзительно закричал, как кричат только в смертный час, надеясь лишь на чудо, которое сохранит жизнь.

Медведь от этого крика зарычал еще утробней и, выбросив перед собой лапы, коротко прыгнул, подгреб Митеньку под себя. Тот еще дергал ногами, упирался в холодную воняющую шерсть руками, пытаясь скинуть с себя тяжесть, но медведь уже и не чуял этих жалких дерганий, трепал и ломал под собой человека, будто тряпичную куклу, безвольную и податливую.

Первым очнулся, несмотря на свою валоватость, Коля Симпатичный. Взвился и пошел отмахивать огромными скачками, казалось издали – будто и земли не касается, будто снег ему обжигает ноги и потому он летит, как по воздуху. И вот так – с лету, с размаху – Коля всадил топор по самый обух в медвежий загривок. Медведь рванулся, пытаясь подняться, но Коля дернул топор, застрявший, словно в березовой чурке, раз, другой и, вызволив, снова рубанул медведя. Зверь все-таки развернулся, буровя снег задом, выкинул лапы, готовясь прыгнуть, но Коля опередил – с хрипом падая вперед, со всей силы, какая только была, опустил окровавленное лезвие топора на медвежью голову. Удар был столь тяжким, что топорище хрустнуло и в руках у Коли осталась только переломленная, расщепленная палка. С оглушительным ревом зверь выпрямился, чтобы подмять и растерзать человека, но Коля кинулся вбок и теми же огромными скачками, почти не касаясь земли, ломая ветки и оставляя за собой всплески снега, ломанулся к саням.

Медведь прыгнул на пустое место, попытался вскочить – и не успел: подоспели мужики с топорами…

5

– Господи, с маменькой-то чо будет, – бормотал Иван, когда подъехали к дому и распахнули ворота в ограду, – она ж с ума сойдет, если увидит…

Устинья Климовна тихо охнула и застыла, глядя, как Митеньку осторожно опускают на лежанку. Он лишь судорожно зевал, и тогда среди сплошного, красного и живого мяса размыкалась темная дыра.

Выскочила Марья, жутко заголосила, как на похоронах. И от этого воя Устинья Климовна будто опамятовалась. Вся выструнилась, вскинула голову, словно выше ростом стала, и сверху сурово прикрикнула на домашних:

– А ну живо хайло закрыли! Воду греть ставьте! Скорей поворачивайся! Скорей!

Подстегнутые ее криком, домашние засуетились, затопили печку, поставили греть воду. Устинья Климовна сама принесла пучки трав из своей светелки, заварила их, велела остудить настой. Промокнула в этом настое чистую тряпицу и недрогнувшей рукой взялась обтирать изуродованное, разорванное лицо Митеньки. Тот не издавал ни звука, только по-прежнему изредка разевал рот, и сиплое, тяжкое дыхание вырывалось изнутри тела.

– Иглу накали на огне. Слышь, Иван? И нитку суровую, – не оглядываясь, скомандовала Устинья Климовна.