Ямщина

Но Тихон Трофимович на него даже не глянул, принял кошечку в свои раскрытые ладони и ощутил пальцами, как трепыхается под тонкой и теплой шкуркой сердечко. Вдруг ошеломила простая мысль: тоже ведь жизнь, пусть и кошачья, и хрупкая до невозможности. Сожми сейчас пальцы – и нет ее. Была и нет. Он тяжко, совсем по-стариковски, вздохнул и стал натягивать шубу, неловко придерживая одной рукой свое неожиданное приобретение. Натянул, запахнул на груди, укрывая кошечку, направился к выходу, но остановился возле порога, вспомнив:

– Как ее кличешь?

– А просто – Белянка. Белая – значит Белянка. Спаси вас Бог, господин хороший, – и странный человек низко поклонился, тряпье на груди разъехалось, и выпал, повиснув в воздухе, простой крест на грязной, пожелтевшей от пота веревочке.

– Тебя-то как звать-величать?

– А я – никто, и зовут меня – никак. Зачем это? Прощайте.

– Прощай и ты, братец.

Вышли на улицу. Митрич уже сидел на облучке, разбирал вожжи. Подошли к кошевке, стали усаживаться, но Боровой все никак не мог успокоиться, плевался и вскрикивал:

– И ты ему поверил?! Прохиндей, клейма ставить некуда!

– Да не разоряйся ты, – осаживал его Тихон Трофимович, – человек он, и все тут! Только жизнь стоптала. А человеком остался.

– Уж сколько лет тебя знаю, Трофимыч, а все удивляюсь! Ты другой раз как дитя малое, даже неразумней. Ты бы ему еще денег отвалил полмешка!

– Я бы дал, да он не возьмет.

– Не возьмет?! Не смеши меня! Это он с водкой себя переломил, а деньги – за милу душу!

– За милу душу, говоришь? А давай проверим! – Тихон Трофимович вытащил кошелек, достал из него деньги. – Митрич, забеги, отдай бедолаге.

Митрич вернулся скоро. Протянул деньги хозяину, удивленно хмыкнул:

– Правда твоя, Тихон Трофимыч, – не берет. Только благодарность тебе пересылает.

– Вот так, Боровой, а ты говоришь… Ладно, поехали, – он сунул руку под шубу и удивился: – А теплая какая! Будто печка за пазухой!

Улыбаясь, Тихон Трофимович уселся в кошевку. В дороге время от времени выпрастывал руки из мохнашек, засовывал под шубу и снова улыбался.

Боровой сердито сопел и косоротился так, будто его кровно обидели.

8

В Огневу Заимку прибыли уже по темну. И поэтому все дела Тихон Трофимович решил отложить на завтра, даже баню топить не стали. Велел Степановне подавать ужин да в отдельные плошки налить молока и положить сметаны – для Белянки.

– И где ты тако чудо раздобыл, Тихон Трофимыч, глянь на ее – как снегом обсыпали! Надо же – кака баска… И глаза голубы, ровно у девки… – приговаривала Степановна, наливая в плошку молоко из кринки.

– Знаем места, да не проболтаемся, – отвечал Тихон Трофимович, хитро поглядывая на Борового, который все еще пребывал в сумрачном настроении. Вина не пил, лениво жевал и о чем-то думал, хмуро сведя над переносицей белесые брови.

– У нас тут делов без тебя натворилось, Тихон Трофимыч, ой, каких делов, – завела Степановна, но Дюжев ее перебил:

– Про дела завтра расскажешь, давай стели нам спать, а то притомился я что-то… Васька когда, говоришь, вернется?

– К завтрему, к обеду обещался. Я уж ему говорила – не ездий никуда, вдруг хозяин подоспеет, да много он меня слушат, Васька этот, коня запряг, подчепурился и айда. Только ветерок за им вьется.

Васька, как еще раньше успела сообщить Степановна, отправился за Вахрамеевым, который гостил у дальней родственницы в Шадре.

Сразу после ужина легли спать. Тихон Трофимович долго ворочался, никак не мог уснуть – все стоял у него перед глазами странный человек, одаривший его Белянкой, слышался его торопливый, просительный голос… Это надо же – вдоль и поперек судьба измордовала, а до конца не раздавила. И почему-то захотелось Тихону Трофимовичу еще раз его увидеть, поговорить… О чем? А там бы видно стало – о чем разговаривать…

Он перевернулся на другой бок, скомкал под головой подушку и почуял, что поверх одеяла в ногах у него кто-то шевелится. Приподнялся, протянул руку и ощутил под ладонью теплый живой комочек. Белянка выгнулась, замурлыкала, махом проскочила по одеялу и уткнулась в бороду холодным носом.

– Ты погляди, какая шустрая, – удивился Тихон Трофимович, невольно прислушиваясь к домашнему мурчанию, от которого становилось покойно и незаметно клонило в сон. А Белянка между тем, вполне освоившись, уютно расположилась у него на груди и, выпустив коготки, взялась расчесывать ему бороду. Тихон Трофимович от неожиданности только и смог вымолвить:

– Ах, ты…

И уснул он в этот вечер с расчесанной бородой.

А утром, проснувшись, увидел, что подружка его лежала рядом, на подушке, крестиком сложив лапки, и смотрела на него голубыми, казалось, не кошачьими, а человеческими, все понимающими глазами.

Но долго им полюбоваться друг на дружку не дали. Застучали ворота, визгнул под полозьями саней промерзлый снег, и прорезался заполошный, визгливый голос. Кричал Вахрамеев, кричал так, словно его резали. Тихон Трофимович сунул ноги в пимы, в одном исподнем выскочил на крыльцо.

Батюшки-светы! Вот картина!