Ямщина

Тряс его и, задыхаясь, твердил:

– Беда с Феклушей! Я вижу! Беда с ней! Выручай! Беда! Я вижу! Слышишь или нет?! Вижу! Беда!

В первой растерянности Роман ничего не мог понять из суматошных выкриков Митеньки, который с такой неимоверной силой встряхивал его за узкие плечи, что у Романа лязгали зубы.

– Беда с Феклушей! Огонь горит! Чуешь, огонь горит! А из огня рученьки тянутся! К тебе тянутся! Кто выручит?! – тут Митенька ослаб в коленях, повалился наземь и, не отпуская крепко зажатой в ладони рубахи Романа, распустил ее от ворота до пупа. Холод, еще крепче ухвативший настылое тело, словно палкой ударил Романа: увиделся ему огонь, а оттуда, из крутящихся языков пламени, тянулись вздрагивающие руки дочери.

Митенька снизу смотрел на него, мучительно перекосив и без того изуродованное лицо, всхлипывал, и слезы из пораненного глаза катились без удержу.

Только еще одну секунду раздумывал Роман. Качнулся вбок и, провернувшись на одном месте, кинулся в дом. Шапку – на голову, полушубок – на плечи, деньги, какие были, за пазуху, успел еще ухватить кнут и вылетел во двор. Махом обратал незавидную, но ходкую кобылку, купленную совсем недавно по случаю у проезжего прасола.

Он так жестко и зло присадил ее, что кобылка всхрапнула, приседая на задние ноги, но тут же спружинилась и выстелилась вскачь. В длинной, сразу взвихрившейся гриве, заиграли узкие, солнечные блестки.

Тракт еще был пуст. Редкие, тяжело груженые возы лениво тянулись и отворачивали от греха подальше, завидя шального всадника. Роман же, войдя в раж от безудержного движения, толком даже и не смотрел на дорогу – все чудилось, словно в яви: огонь безудержный, острые языки плещутся, а меж ними – тонкие трепещущие пальцы…

Хода, мгновенного и летучего, не хватало ему, и Роман без передыху работал толстым витым кнутом – все казалось ему, что скачка слишком уж медленна. Но чем сильнее и чаще хлестал он кобылку, тем тяжелее становился ее скок, и наконец она замерла, словно уперлась в неодолимую преграду. Кнутовищем Роман колотил ее по морде, но она только выворачивала голову, пытаясь укрыться от ударов, и даже умудрилась зубами схватить его за носок пима.

– Стой, касатик, конь с места не сдвинется, пока я не отпущу…

Роман в ярости вскинулся: сгорбленная старушка, изогнутая, как старый и сухой сучок, легонько придерживала узду и, с трудом разгибаясь, поднимала вверх голову.

– Узнал меня, родимый? – едва слышным голосом, похожим на шуршание сухой соломы, прошелестела она. – Судьба ваша. Вот и припасы принесла. Знай, что случиться может.

Одной рукой она не отпускала узду, и кобылка стояла, как вкопанная по самые колени, а другую руку старуха сунула в рваную сумку, перевешенную на веревке через плечо, и выдернула оттуда аспидно-черный плат, такой черный, словно достала его из самой теми непроглядной ночи. Хитрым узлом притянула его к конской гриве, и он бойко защелкал за левым плечом лошади, готовно откликаясь на порыв свежего ветра.

Роман смотрел на старуху, как завороженный, даже усилий не делал, чтобы вздернуть узду и наддать стременами под лошадиные бока. А старуха неторопливо, словно совершала важнеющую работу, неторопко выскреблась через высокий сумет на другую сторону, снова пошарилась в рваной сумке и так же стремительно выдернула другой плат – ослепительно белый, как первый снег. И тоже притянула ловким узлом к конской гриве, только теперь уже с правой стороны. Вздернула узкую, птичью головку, накрытую старенькой шалью, почиканной молью, протяжно прошелестела:

– Теперь скачи. Что выпадет – того уж не миновать…

И – исчезла. Сгорбленная, скукоженная, как сквозь снег провалилась. Ни следа не осталось, ни чутешной вмятинки от кривого, суковатого бадожка.

Роман ошалело повел вокруг глазами – пусто. Только тащится впереди едва видный в морозной дымке, незавидный возок с сеном, готовый вот-вот свалиться на землю.

Взвился со свистом кнут, Роман махом настиг возок, не удержался и окликнул на ходу мужика, лежавшего на возу:

– Бабка не проходила?! Не видел?!

Мужик поднял голову без шапки, всю в сене, зевнул и ответил:

– Я свету белого не вижу, а ты – бабка…

И уронил голову в прежнее, уютно выдавленное в сене место.

Роман снова взвил кнут, кобылка выстелилась в галопе, и встречный ветер весело сорвал сбитую на затылок шапку. Возвращаться и подбирать ее Роман не стал. Втянул голову в воротник, нагнулся, сливаясь вровень с лошадиной шеей, и уже не видел перед собой дороги, не замечал бешеной скачки, только слышал слева и справа громкие хлопанья плата черного и плата белого.

Летела навстречу белая земля, осиянная полуденным солнцем, гудели копыта, екала перетруженная конская селезенка, но все перекрывали два плата, хлопая так упруго и громко, словно в любой момент готовы были изорваться в клочья от нестерпимой натуги.