Ямщина

– Я, парень, сказать хочу… – Роман смутился, переступил с ноги на ногу и поморщился – не зажили еще обожженые подошвы. Но тут же и посуровел. – Оставь-ка Феклушу мою в покое. Не твоего она полета птица. Матушка ваша воспротивится, а Феклуше – рана на сердце. Ты уж меня, старика, послушай – отступись. Чем дальше тянуть будешь, тем после рвать больней. Добром прошу – отступись.

Митенька отступил на шаг от Романа. Покраснел, щепу из рук высыпал. Голову перед старшим потупил, но ответил твердо:

– Отказываться мне от Феклуши никак нельзя. Люба она мне. А маменька своего слова еще не говорила.

– Зайдет речь и скажет. Отступись, Митрий, всем лучше будет. И тебе, и мне, и Феклуше, и маменьке твоей.

Роман круто повернулся и, не дожидаясь ответа, пошел с бугра, не оглядываясь. Тяжело ему было эти слова выговаривать, а куда денешься? Кто родное дитя обережет, кроме родителя? А что надо оберегать, он и не раздумывал. У Зулиных хозяйство сверх всякой меры крепкое, а у него только изба, к которой еще руки и руки прикладывать требуется, да топор за опояской. Но топор вместо приданого не выложишь.

Все Роман верно разложил и сказал мудро, а на душе – тяжко. И Митеньку жалко, и Феклушу, да и самого себя – тоже.

– Э-эх, горькая! – махнул рукой и прибавил шагу, памятуя о том, что ему еще и с дочерью толковать придется. Вконец запечалился и добавил: – Кому грудинка, а нам, бедолагам, все косточки.

Митенька после разговора с Романом и про щепу забыл. Вернулся домой с пустыми руками, снохи ему пенять стали, но он отмалчивался. За столом сидел, как в воду опущенный, и кусок ему в горло не лез. Раздумывал Митенька над словами Романа, примерял их так и эдак и понимал – правильные они, верные. Не согласится маменька. Но чем больше уверялся в этой правоте, тем сильнее хотелось ему сделать по-своему – привести в родной дом Феклушу.

«И приведу, – думал он, – приведу и никуда не денутся, примут!»

17

Петр без устали полоскал кнутом спину лошади, которая уже роняла на сухой песок мыльные хлопья. Низкие ветки сосен хлестали по лицу и обдавали жарким смолистым запахом. Телега дребезжала и подскакивала, готовая развалиться в любой момент на глубокой колдобине. Но Петр не жалел ни кнута, ни лошади – гнал и гнал в чащу соснового бора, пытаясь как можно дальше и быстрее уйти от Оконешниково. Назад не оглядывался. А если бы оглянулся, увидел: арестант на корточках сидел в телеге, уцепившись обеими руками за днище, вжав голову в плечи, и только встряхивался на кочках, похожий на бесформенный серый мешок.

Бор неожиданно расступился, и открылась широкая елань, опушенная ровной, вызревающей рожью. Узкая, ненакатанная дорога вильнула в сторону и пошла обочь елани, посреди высокой травы, исходящей густым медовым настоем. Лошадь стала замедлять бешеный бег и уже не вскидывала голову после ударов кнута, а только замученно всхрапывала.

Проскочили елань, миновали длинный пологий лог, и Петр натянул вожжу, забирая вправо, туда, где не было никакой дороги и где на сухом настиле старой прошлогодней хвои и растрескавшихся шишек почти незаметным был след от тележных колес и лошадиных копыт. Перевел лошадь на шаг, долго кружил между соснами, выискивая пространство для проезда, и наконец остановился. Соскочил с телеги и быстро стал распрягать лошадь, освобождая ее от мокрой сбруи, резко шибающей в нос конским потом.

И только после этого подошел к телеге, из которой с трудом выбирался арестант, с крехом выпрямляя онемевшие от напряжения ноги. Он оказался невысокого роста, чернявый, горбоносый, с толстой, слегка отвислой губой. Большой широкий халат висел на нем, как дерюга на чучеле, а из разбитого кута торчал большой палец с грязным и загнутым внутрь ногтем. И лишь большие жгуче-черные глаза горели радостным блеском. Арестант озирался, глубоко дышал, вздымая узкую грудь, и видно было, что он еще не пришел в себя и плохо соображал, что произошло с ним за столь короткое время.

Петр, сбоку наблюдая за ним, стоял молча, опираясь локтем на телегу.

– Неужели свершилось?! – арестант вскинул руки и потряс сжатыми кулачками. – Свершилось! Я же верил! Верил!

– Здравствуйте, господин Хайновский! – негромко произнес Петр.

Арестант резко обернулся и отрывисто спросил:

– Откуда вы меня знаете? Вы не должны меня знать! Вас только наняли! Откуда вы меня знаете? – и медленно, выставив вперед руки, начал отходить от телеги.

– Стоять! – властно осадил его Петр. – И не вздумайте бежать. Один раз вы от меня убежали, во второй раз, увы, ничего не получится.

Молниеносной подсечкой сшиб арестанта на землю, наполовину выдернул его из халата, связал руки и подтащил к колесу телеги. Присел перед ним, глядя прямо в глаза, в упор, и негромко, сдерживая внутреннее напряжение, заговорил:

– Вам несчастный Константин Мещерский по ночам не является? Не приползает, не визжит о своих оторванных ногах? Оторванных, к слову сказать, во имя освобождения трудового народа… Если не ошибаюсь, именно так вы изволили выражаться во времена не столь давние?