Ямщина

Ожила она лишь тогда, когда у ворот встала подвода с березовыми ветками и с нее соскочил Иван Дурыгин. Бросив вожжи, он осторожно снял Феклушу и на руках понес ее в ограду.

– Чо рот разинула! – прикрикнул на Степановну, – говори, куда положить, воды изрядно нахлебалась, щас отойдет…

Положили Феклушу под навес, Степановна упала перед ней на колени, передником стала стирать с лица песок и зелень. Феклуша открыла глаза, повела ими вокруг, прошептала:

– За-чем?

– А затем, девка, что жить надо. Нету такой причины, чтобы жизни себя лишать, – сурово и строго ответил ей Иван, икнул и шустро отбежал к забору, где его тут же вырвало голимой водой. Отплевавшись, он утерся широкой ладонью, увидел все еще голого Вахрамеева и заржал, будто одинокий конь в поле, на всю деревню:

– Слышь, рысак, стыд-то замотай, а то отвалится. На маслену мы тебя на скачки в Шадре выставим. Вот картина будет!

Вахрамеев только теперь опамятовался, пришлепнул двумя ладонями стыдное место и кинулся в дом. На ходу бормотал:

– Чтоб вас черти съели с этой рыбалкой, баламуты…

35

По булыжной мостовой глухо простучали кованые ободья тележных колес. Заморенные кони едва тащились, но их не подстегивали, потому как чем тише, тем лучше: лишнего шума Дюжеву совсем не требовалось. Специально рассчитывал длинную дорогу, чтобы в город и до своего дома проскочить по-мышиному неслышно. «Надо же, – думал Дюжев, – до чего тебя, Тихон Трофимыч, честного купца, довели – в собственный дом, как варнак, крадешься. Эх, судьбина, никак не отмучаешь!»

Веские причины имелись у Дюжева, чтобы крадучись въезжать в город: на одной из двух подвод лежали, прикрытые свежескошенной травой, Хайновский и Тетюхин. Лежали смирно, спина к спине, аккуратно связанные, и у каждого во рту – тряпичный кляп. Поначалу, когда из них вытрясли всю подноготную и когда все загадки разгадались, Дюжев впал в ярость и хотел здесь же, не сходя с поляны, и пришибить их, но Петр вовремя схватил за руку, не дал грех принять на душу. Да и то сказать, толку от мертвых будет меньше, чем от живых. Еще понадобятся.

Вот и дом дюжевский. Тихо, ни души вокруг не маячит. Въехали во двор. Высокие глухие ворота закрыли, заперли изнутри на толстенный березовый запор, перевели дух. Ну и ладно. Пронесло. А дальше видно будет.

Лошадей распрягли, Хайновского с Тетюхиным в подвал посадили, где в свое время Петр пребывал, Сергея в трактир к хозяину отправили, и только после этого Дюжев с Петром поднялись наверх. Тихон Трофимович сразу же кинулся к книжному шкафу, порылся в бумагах и вытащил тетрадь в клеенчатом переплете. Шлепнул ее на стол.

– Вот она, родимая. Чуть башки из-за нее не лишился. Ну, Захар, ну, Захар, едрена канитель, знал бы, я бы тебя послал куда требуется…

– И она все время тут лежала?! – изумленно воскликнул Петр.

– А куда бы она делась? – сердито отозвался Дюжев, – у меня в дому еще не воруют. Я ведь, коли по правде, забыл про нее. Поначалу-то приходил этот Тетюхин, почему я его и узнал. Крутил-вертел, мямлил, мямлил, в конце концов разродился: «Продай тетрадь, которую тебе ямщики передали». – «Ну нет, – думаю, – пошел ты к лешему, дело темное». Не знаю, говорю, никакой тетради, в глаза не видел, и ты ко мне с ерундой не приставай. Отправил его сурово: «Еще раз, – говорю, – придешь – с крыльца спущу». Вот тогда они и начали мне подножки ставить, расчет-то у них простой был – либо разорим, по миру пустим, либо тетрадь эту чертову выкладывай.

– Надо бы записи в тетради перевести на русский, тогда бы ясно стало – зачем они за нее так бьются?

– Да я ее сожгу лучше! И спать буду спокойно.

– Глупо это, Тихон Трофимыч, глупо…

– Ну ты еще, умник нашелся! Ладно, не серчай, давай-ка лучше поужинаем.

Велел подать ужин наверх, а сам все сидел, листал тетрадь и удивленно хмыкал, раздирая бороду короткими пальцами.

– Никак у меня в голове не укладыватся, – заговорил он, когда выпили с Петром по рюмке вина и закусили, – хоть расшиби меня на месте, а только не верится! Ты сам-то веришь?

– А как не верить, Тихон Трофимыч? Доказательства – в подвале сидят.

– Да-а… Это верно, – раздумчиво протянул Дюжев и взял за горлышко пузатый графинчик с вином, – вот уж не гадал, не думал, что мне на старости такое выпляшется. Давай-ка, Петр Алексеич, ишо по махонькой опрокинем да спать ляжем. Притомился я, братец, не по моим годам такие скачки…

Выпили еще по одной, пожевали лениво и молча разошлись спать. Но уснуть ни тот, ни другой долго не могли, ворочались, вздыхали, и каждый на свой манер обдумывали свое прошлое и пытались загадать будущее.

Не спали в эту ночь и Хайновский с Тетюхиным. Шуршали соломой в разных углах, между собой не разговаривали, а когда нечаянно касались друг друга рукой или ногой, испуганно отдергивались, будто дотронулись до скользкой и холодной змеи.

Хайновский с тоской думал о том, что лучше бы ему уйти по этапу на каторгу, не порываясь на побег, – в этом случае хотя бы оставалась надежда выжить и какая-то определенность. А в сегодняшнем его положении нельзя было даже загадывать завтрашний день – полная неизвестность.