Ямщина

Ночью Сергей вывез Хайновского с Тетюхиным, как договорились, а утром явился и, лупая светлыми нахальными глазами, пожаловался:

– Уж больно прыткими они оказались, таки прямо буйные. Развязались – и на меня, душить стали, всю шею исцарапали, я уж думал, и в живых не останусь…

– Да где они, не тяни! – заревел Дюжев.

– Дак в Страшнум логу, Тихон Трофимыч. Я изловчился, ножик-то из-за голенища выудил… ну и спихнул их в лог. Прирезанных, сам знаешь, всегда туда скидывают…

– Это Бабадуров велел прирезать, отвечай, сукин кот, как на духу!

– Да сами они развязались, а хозяин здесь ни при чем… При чем тут хозяин?!

Ясно было, что правды от пройдохи не добиться, как ясно было и другое – Бабадуров, наученный опасной жизнью, оказался умней и дальновидней, чем Петр с Дюжевым. Раз, два – и концы в лог. Ищи теперь хоть до посинения – ничего не отыщешь.

Еще неделю после этого прожили Дюжев и Петр в ожидании. Но ничего за это время не произошло, ничего не случилось и жизнь входила в прежнюю, спокойную колею. На исходе недели Петр завел разговор о паспорте и о том, что настало время собираться ему в дорогу.

Дюжев от известия даже растерялся:

– Кто тебя отсюда гонит? Живи, сколько потребуется.

– Нет, Тихон Трофимыч, загостился я в этих краях, уезжать надо. Вот паспорт бы мне…

– Будет тебе паспорт, не переживай.

Весь следующий день Дюжев метался по Томску, как угорелый, и вернулся только к вечеру. Взмыленный, будто его запрягали в телегу и гоняли по полю, он тяжело шлепнулся на стул и едва отдышался. А отдышавшись, весело подмигнул Петру и потер руки, как будто только что заключил уж шибко выгодную сделку.

– Живем, братец ты мой, Петр Алексеич, живе-е-ом! Вот он, документик-то, чистенький, как слеза непорочная. На-ка, держи, живи и радуйся.

И выложил на стол новенький паспорт на имя томского мещанина Петра Алексеева Петрова, православного, тридцати четырех лет от роду.

– А Петровых у нас, что в Сибири, что в Расее, как собак нерезаных! – радовался Дюжев. – И никака холера к тебе не пристанет. Давай-ка, братец ты мой, гульнем по такому случаю на прощаньице!

А когда выпили, Тихон Трофимович запечалился, начал сердито скрести бороду короткими пальцами и в конце концов, размякнув, несмело предложил:

– Может, ты… это самое, плюнь на их! Оставайся, я уж привык к тебе. Женю тебя, какую хошь кралю выпишем! А? Плюнь ты на их!

– Спасибо за все, Тихон Трофимыч, – улыбнулся Петр своей извиняющейся улыбкой, – дай Бог тебе здоровья, только дело решенное – еду.

– Ну, как знаешь… Дай-ка я тебя обниму да поцелую… – Дюжев встал из-за стола, попутно смахнул половину посуды на пол, облапил Петра, прижался к нему разлохмаченной бородой и от полноты чувств даже всхлипнул. – Ишь, как вино-то меня рассолодило, прямо потек, как лагушок дырявый… Жаль тебя отпускать, ах, жаль… Да что делать. Езжай. Может, и тебе счастье выпадет. Езжай. Коли невмоготу станет – вертайся. Со всей душой, братец ты мой, приму!

Вот так, со слезой, распрощался Петр Щербатов с купцом Дюжевым и когда уже тронулся в дорогу, вдруг ощутил в душе тихую печаль и горесть – все-таки успел за короткое время привыкнуть к Тихону Трофимовичу и даже сродниться с ним. Он оглянулся на окраинные домишки Томска, затем закрыл глаза и отдался во власть легкого покачивания рессорного экипажа – дорога теперь у него впереди была длинная.

И вела она его в прошлое.

36

До самых краев забивал свою пепельницу окурками полковник Нестеров. Иногда натыкался ошалелым взглядом на оскаленный череп и ему казалось, что череп не скалится, а улыбается. Тогда он брякал в колокольчик и адъютанту, появлявшемуся в тот же миг на пороге кабинета, раздраженно выговаривал:

– Дмитрий Николаевич, голубчик, у нас что, окурки вытряхнуть некому?!

Адъютант сам брал полную пепельницу, уходил и тут же возвращал ее пустой и протертой влажной тряпочкой, негромко произносил: «Виноваты-с, господин полковник…», ставил ее на место, непременно поворачивая к хозяину кабинета девичьим ликом. Полковник Нестеров упорно переиначивал по-своему и на него снова оскаливался череп, нет, не оскаливался, а определенно ухмылялся, причем весьма ехидно.

От табачного дыма уже подташнивало. Нестеров бросил папиросную коробку в верхний ящик стола, захлопнул со стуком и, поднявшись из кресла, долго ходил по кабинету, заложив руки за спину и наклонившись вперед, словно таранил головой невидимое препятствие.