Ямщина

И Щербатов, не давая прислуге опомниться, быстрым шагом пересек прихожую, уверенно открыл половинку высокой двери и сразу же ее плотно за собой прихлопнул. Мгновенным взглядом окинул кабинет: два окна, рамы открываются внутрь – это хорошо, длинный книжный шкаф вдоль глухой стены, к нему вплотную примыкает широкий стол, заваленный бумагами, газетами, гранками и уставленный… пустыми бутылками. Из-за этих бутылок, словно из-за забора, на Щербатова глядел круглыми, как пуговицы, глазами молодой человек лет двадцати пяти. Узенькая, клинышком, бородка была растрепана, как старый, редкий веник, на лбу мелким бисером блестел пот, а узкие, поджатые губы отливали такой темно-густой синевой, какая бывает только у покойников.

– Гранки, из типографии, – открывая баульчик и доставая из него револьвер, Щербатов совсем близко подошел к столу и поморщился от крутого и застарелого винного перегара. Никольский, увидя револьвер, медленно поднял тонкие руки с трясущимися пальцами и обреченно не сказал, а как бы выдохнул:

– Я так и знал…

Теперь надо было стрелять не раздумывая, открывать рамы и уходить заранее присмотренным проходным двором, как раньше и делал Щербатов, не произнося ни единого слова.

Но он почему-то медлил, и сам не понимал – почему?

Никольский со всхлипом втянул в себя воздух, узкой щелью разомкнув темно-синие губы, и, не опуская поднятых рук, заторопился, заговорил, брызгая слюной:

– Я так и знал, что вы придете, я же последний из пятерки, и я устал, устал ждать, сам хотел наложить на себя руки, но вспомнил, что все-таки когда-то меня крестили… Избавьте… Все – химера, все «Освобождение» – химера, только кровь и насилие, и еще денежный еврейский мешок, а я устал… И вырваться уже невозможно, поздно… Вот, я не знаю, кто вы, но это безразлично, вот, я приготовил… – Никольский разворошил лежащие перед ним бумаги и вытащил плотно заклеенный пакет, – возьмите, там все написано, только дайте слово, что заберете с собой, когда меня убьете. Не оставляйте в моем доме этих бумаг, я прошу…

– Что это за бумаги?

– Это золото… экспедиция Гуттенлохтера в Сибирь… в ней был наш человек, Чебула…

– Спокойней, Никольский, все по порядку, рассказывайте с самого начала.

Никольский, захлебываясь, выложил все, что знал. Щербатов разорвал пакет, и в руках у него оказалась тетрадь Гуттенлохтера в клеенчатых корочках.

– А теперь стреляйте… Только сразу…

Щербатов опустил револьвер.

– Не делайте этого, не оставляйте меня в живых, – снова скороговоркой зачастил Никольский, – я боюсь, боюсь жить!..

Щербатов сунул револьвер в баульчик, туда же опустил тетрадь и вышел, закрыв за собой высокие двустворчатые двери. Все-таки каторга, где частенько приходилось скользить по тонкому лезвию между жизнью и смертью, научила его хорошо разбираться в человеческих чувствах: он не раз видел, когда отчаявшиеся бедолаги сами лезли на пулю стражника и воспринимали ее как долгожданное облегчение. Но он такого подарка Никольскому не сделает. Нет, Щербатов не пожалел его, он просто понял, что для Никольского есть кара страшнее, чем смертельный выстрел.

– Ну что? – с тревогой спросила его высокая женщина, теребя на груди накрахмаленную наколку. – Что он?

– Да ничего, горькую пьет ваш Андрей Христофорович, – усмехнулся Щербатов.

На улице по-прежнему плыла осенняя морось.

37

На исходе ночи сильно подморозило, под конскими копытами и под колесами экипажа захрустел ледок – казалось, что кто-то разгрызает на молодых зубах куски сахара. Когда непроглядная темь стала редеть и на востоке обозначился узкий краешек неба, над землей белой стеной встал снег. Крупный, лохматый, он валил хлопьями с ладонь и намертво глушил все звуки. Порою чудилось, что коляска не едет, влекомая лошадьми, а плывет, сама собой, в беззвучной и сплошной пелене.

– Ты погляди, какие страсти, – бормотал возница, – так и заблудиться недолго…

Щербатов дремал, не прислушиваясь к его бормотанью, иногда открывал глаза, видел густые хлопья, даже пытался поймать их рукой и снова задремывал, безвольно роняя голову на плечо. Ему казалось, что и сам он плывет в неведомом пространстве, между землей и небом, отрешившись от всех дум и напрочь забыв о цели своей поездки.

Гулкий, тягучий звук медного колокола продавил густую стену снегопада и плавно, уверенно поплыл над землей. Удары колокола, следуя один за другим, становились все явственней, звонче, лошади, ободренные величавым гулом, пошли веселее, время от времени задорно всхрапывали, и возница, встряхивая вожжи, тоже повеселевшим голосом подбадривал их:

– Шевелись, родненькие, добрались до места, это к заутрене звонят…