Ямщина

А Тихон Трофимович запаздывал. Все не ехал и не ехал. Неделя мелькнула, другая. Иван с расспросами уже и к Вахрамееву сходил, тот как раз в лавке торговал, — нет ли каких известий? Известий не было.

— Да ты не сумневайся, сказано было — пускай ждут. Вот и ждите, никуда он не денется, — успокаивал Вахрамеев, — без езды не останетесь…

— Так-то оно так, а время идет… Ладно, подождем… — Иван отправился домой и по дороге встретил старосту Тюрина. Поздоровались, поговорили, и староста между делом пожаловался:

— Мужики все в извозе, а надо бы лесу подвезти, пока снегу не навалило по пуп. Амбар-то наш прохудился, вчера сам глядел — по весне нижние венцы менять надо. Вот и ломаю голову — как быть?

С незапамятных времен на отшибе Огневой Заимки стоял большой общественный амбар, куда каждая семья после жатвы отвозила свою долю урожая. На тот случай, если грянет пожар или какая другая беда приключится, чтобы не остаться по весне без посевного зерна. Каждую осень прошлогоднее зерно заменяли на новое, а старое, по приговору схода, раздавали вдовам да калечным. Вот об этом амбаре общественном и хлопотал староста Тюрин. Иван сразу же проникся его беспокойством и предложил, не раздумывая:

— Мы пока свободные, от Дюжева весточку ждем. Поможем, чем можем, завтра и вывезем, еще бы кого-нибудь на подхват…

— Ну, спаси Господи, Иван Аверьяныч. Сложим их штабельком, укроем, и никаких забот не будет. А уж по лету и венцы поменяем. До завтрего, подмогу я соберу…

Тюрин заторопился вдоль по улице, а Иван отправился домой, чтобы подготовиться к завтрашнему дню. Вместе с Митенькой они выкатили в ограду длинные сани, специально сделанные для перевозки бревен, оглядели — все ли в порядке? — и составили рядком. Также заранее припасли веревки, крепкие березовые стяжки, чтобы бревна ворочать, — все сделали.

И на следующий день, когда у зулинских ворот появились мужики, откликнувшиеся на просьбу Тюрина, лошади были уже запряжены в сани, в санях лежали веревки и стяжки, а Митенька с Иваном держали в руках вожжи. Нисколько время не потеряли, сразу сели и поехали.

Через Уень успели накатать хорошую санную дорогу. Следы полозьев на ней ослепительно вспыхивали под солнцем, перемешивались, пересекая друг друга, и так отражали искрящийся свет, что глаза у всех невольно прищуривались.

Дорогу мужики коротали за разговорами и незлобиво посмеивались над Колей Симпатичным — добродушным, туповатым парнягой, который прозвище свое — Симпатичный — заслужил обличием: широкущий нос с большущими ноздрями, в каждую из них кулак можно было запихнуть, по всему лицу веснушки, как пятаки, рассыпаны, а вперемешку с веснушками — глубокие выбоины от оспы. Жили они вдвоем с матерью, душа в душу, и старая Агриппина не могла наглядеться и надышаться на свое чадо, тревожась лишь об одном — Коля ни в какую не желал жениться. Девок сторонился, на вечерки не ходил, а в ответ на хитрые вопросы и насмешки протяжно, нараспев, басил:

— Мне маменька вот таку масалыгу с мясом заварит, — разводил ручищами и показывал — какую, — я ее смолотил и сам частушки пою, без ваших девок. От девок писк один, а от писка у меня голова болит.

На сани Коля Симпатичный завалился, как на топчан, мохнашки под голову сунул, прижмурился и тут же начал похрапывать, ноздри широкого носа заходили, будто кузнечные меха.

— Миколай, а, Миколай… — окликнул его Иван Дурыгин.

— Ну…

— Миколай!

— Ну, я…

— Да ты проснись, я тебе новость сказать хочу.

— Ну, скажи… — Коля приоткрыл один глаз и перестал похрапывать.

— К тебе сваты завтра собираются.

— Каки сваты? Сваты к девкам ездят.

— Дак вот, коли ты на девок не смотришь, решили прямиком к тебе ехать.

— А зачем?

— Как зачем?! У вас красный купец, а мы красный товар привезли… Не успеешь глаза протереть, а уже под венцом стоишь.

— Да ну!

— Вот те и «да ну»! Прощайся с вольной жизнью — недельку погарцуешь, а там — женатый…

— Мне так не глянется, — Коля встрепенулся, сел и хлопнул мохнашками по колену, — шибко не глянется! А от кого сваты-то приедут?

— А я не сказал разве? — искренне изумился Иван Дурыгин, — само-то главно и забыл! От Дуньки Струковой сваты к тебе заявятся, она по тебе, Коля, все глазыньки выплакала!

Громовой хохот смахнул снегирей с верхушки старого тополя, и они брызнули врассыпную, растворяясь в студеном воздухе ясного дня. Дунька Струкова, старая-престарая бобылка, на улицу выползала только летом, чтобы посидеть на лавочке и погреть ноющие кости, а в зимнее время вообще не показывалась, и соседи только по дыму из трубы догадывались: жива еще, бедолага.

Коля оглядел хохочущих мужиков, будто впервые их видел, тяжело сообразил, что над ним пошутили, и укоризненно покачал головой:

— Ну и ботало ты, Иван, и вы таки же. Я и вправду испужался… — помолчал и, счастливо улыбаясь, добавил: — Мне и с мамкой любо-дорого.

Снова улегся, сунул мохнашки под голову, захрапел, но во сне продолжал улыбаться, вполне счастливый.