Ямщина

— Некого там делать. Шум да гам. Ступай-ка ты, братец, в подклет, и сам охолонешь, и нам докуки не будет. Ступай, ступай…

Митенька спустился с крыльца, толкнул низкую дверь в подклет. Здесь хранили солонину, тут же бочки с брусникой стояли, в углу лежали старые половики. На эти половики Митенька и улегся, вытянул ноющие ноги и закрыл глаза. Уснуть бы, заспать все, что случилось, но ничего подобного — сна ни в одном глазу не было. Дверь снаружи Иван запер на замок, подергал, проверяя — прочно ли? — и пошел, тяжело вздыхая, поскрипывая пимами по снегу.

Утром похолодало, но в подклете было еще не очень зябко. Митенька пригрелся на половиках, лежал и не шевелился. Вдруг откуда-то сверху донеслось:

— Митенька, а, Митенька, ты зивой?

Обернулся на голос и невольно разулыбался. Подклет был перегорожен стенкой из тонких бревен, но не вплотную до потолка — оставалась узкая щель. Вот в эту щель Гаврюшка и просунул свою головенку, таращил глазенки на любимого дядьку.

— Се молсис, Митенька, зивой аль нет? Я тебе санеску пинес, гоясяя, у бабуньки стыил.

Гаврюшка изловчился, перекинул ручонку через перегородку и уронил дядьке в подставленные ладони румяную, горячую шанежку. Митенька ее сразу же и в рот сунул — проголодался. А Гаврюшка, свесив головенку вниз, частил без перерыва:

— Бабунька говоит — тебя дезать тут до венца будут, а потом ты никуда не денесся… А тятя говоит — на Маске пахать мозно. Это се, весной запьягать ее станем? Я есе не видал, как на бабах пасут, посмотьим…

Развеселил любимый племянничек. Митенька смотрел на его шкодливую мордаху, и на душе становилось чуть легче.

— Ты не оборвись.

— Не, я тут есенку… — договорить Гаврюшка не успел, только глазенки округлил, головенку из проему убрал и загремел.

— Сильно ушибся? — спросил через стенку Митенька.

— Да не, тут солома… Ладно, посол я, а то хватятся — гьеха не обеесся…

Митенька снова улегся на половики, доел шанежку и долго смотрел на узкий зазор между верхним бревном стенки и потолком подклета. А ведь если бревно приподнять с одного края, можно его и из паза вывернуть. Митенька вскочил, нашел палку, и бревно легко подалось, вывалилось и неслышно упало на солому. Митенька протиснулся в узкую щель, перевалился на вторую половину подклета.

Злоба на Марью, неистовая, которая обожгла его еще там, за околицей, под бичом Федора, разгоралась так, что дрожали руки. Митенька закружился на одном месте и вдруг зацепился взглядом за старый ржавый нож с деревянной ручкой, который торчал в пазу. Выдернул его, толкнул вторые двери, не закрытые Иваном, и выскочил в ограду, а из ограды — на улицу.

Бежал он напрямки, через огороды, почему-то уверенный, что переймет Марью на улице — не в ограде ее дома, а в узком переулке, который откатывался от коровинской усадьбы к Уени.

«А ты согласись на убивство — отпущу…» — откуда же голос этот? Да он ведь во сне его слышал, летом, когда начали строить церковь… И Митенька тогда не смог разгадать странный сон. А ведь сон этот обозначал одно: возьми грех на душу, убей — и станет легче…

Марья, как он и ожидал, выбежала ему навстречу в самом истоке переулка, широко раскинула руки и кинулась к нему, пытаясь обнять. Митенька зажмурился и со всего маху всадил ей нож в грудь. Марья даже не вскрикнула, только уронила разведенные руки и тихо, послушно опустилась на снег. И снег под ней сразу стал мокрым и красным. Митенька кинулся прочь, запинаясь, падая и вскакивая вновь, но не успел миновать переулок, как снова увидел свой ржавый нож с деревянной ручкой. Но что это? Нож торчал в груди у Феклуши! А сама Феклуша лежала посреди переулка, и снег под ней также был мокрым и красным.

Ноги у Митеньки подсеклись в коленях, он упал с разбегу и увидел над собой потолок подклета, увидел его до последней трещинки в рассохшихся плахах. Повернул голову: верхнее бревно стенки лежало на месте, в пазу, и в узкую щель только Гаврюшка мог просунуть свою головенку. «Господи, да это ж наважденье!» Сполз с половиков, встал на колени и принялся жарко молиться. Молился так, как никогда в жизни. «Ничьей смерти не желаю, нож в руки не возьму, как Богу угодно — так пусть и будет…»

Вечером, когда Иван выпустил его из подклета, Митенька предстал перед родными тихим, покорным и на все согласным…

3

Назначенный день свадьбы выдался солнечным, блескучим и в этом бескрайнем играющем свете искрились редкие, словно парящие в воздухе снежинки. Свадебный поезд взлетел на последний бугор перед Шадрой, взорвался свистом и визгом от восторга бешеной скачки и скатился разноцветным, гремящим бубенцами потоком прямо в деревенскую улицу, промелькнул по ней, взвихривая над собой ленты и концы полушалков, замедлил ход и остановился возле церкви.

Молодых повели на венчанье.