Ямщина

Заиндевелый Игренька, запряженный в плетеную кошевку, переступал с ноги на ногу и все воротил голову назад, круто загибая шею, словно хотел разглядеть и понять — да кого же он доставил на хозяйский двор, какое такое чудо-юдо? Но даже если Игреньке удалось бы развернуться и разглядеть, то и в этом разе он бы спервоначалу не понял — кто сидит в кошевке. А сидели там, дружненько, Васька с Вахрамеевым, оба с побитыми рожами. Но и это еще не венец — с побитыми рожами. Главный фокус — как сидели!

Ноги у Васьки были вытянуты вдоль кошевки и связаны, на ногах у него ерзал Вахрамеев и орал во всю глотку. Да и как тут не заорешь, если вахрамеевские ноги, изогнутые калачиком, были заведены за Васькину задницу и тоже связаны. И выше оба седока были накрепко прикручены друг к дружке, а руки у каждого, заведенные за чужую спину, тоже были захлестнуты на крепкие узлы. Не пожалели веревки, накрепко присобачивая Ваську к Вахрамееву, а Вахрамеева — к Ваське. Только и оставались свободными, несвязанными, головы, вот головой и бодался Вахрамеев, пытаясь достать до Васькиной рожи, разбитой в кровь. Но удавалось ему это худо, потому как Васька в ответ тоже бодался, и тогда Вахрамеев, злой от невозможности уязвить ненавистного напарника, голосил еще громче:

— Варнак! Шарамыжник! Змей подколодный! Блядун поганый! Убить мало! Гнать в три шеи!

Расхлестанные губы плохо слушались, и Вахрамеев широко разевал рот для просторного крика: казалось издали, что он не ругается, а поет.

— Хватит базлать! — осадил Тихон Трофимович, — прихлопнись, а то нутро застудишь. Степановна, нож тащи!

Толстенные промерзлые веревки резались с большой натугой, нож несколько раз сорвался, и Вахрамеев, испуганно дергаясь головой в сторону от блестящего лезвия, наконец-то удачно двинул Ваську по носу, чего ему никак раньше не удавалось сделать. Васька промолчал, только хлюпнул, подтягивая красные сопли.

Вызволив седоков из веревок, Тихон Трофимович бросил нож и грозно рыкнул:

— Ну?

Не дождавшись ответа, окинул презрительным взглядом изрядно ощипанных орлов и уже другим, ласково-вкрадчивым голосом попросил:

— Докладайте, любезные. Где были, чего видали, кто вам рожи намял? Уж явите такую милость, поведайте нам… — и снова рыкнул: — Где таскались, сукины дети?!

— Он! Он, варначина проклятый, виноват! — опять заголосил Вахрамеев, показывая на Ваську пальцем. — Я все скажу! Я утаивать не буду! Я только щас, я щас…

И боком, боком, по-петушиному прискакивая на затекших ногах, устремился к тесовой стайке, за которой стоял нужник. Тихон Трофимович аж сплюнул с досады, глядя ему в спину, и крякнул:

— У нас завсегда так — не золотуха, так дристуха! Ладно, ступайте все в дом, там говорить станем.

Через недолгое время, слегка обыгавшись в тепле, обтерев побитые лица мокрыми полотенцами, Вахрамеев с Васькой предстали перед хозяином и поведали, почему у них столь печальный вид. Правда, рассказывал Вахрамеев, а Васька больше помалкивал, потому как был кругом виноватый. Ему только и оставалось, что покаянно кивать головой и время от времени бормотать:

— Не хотел я так, оно само получилось…

И то верно — само собой получилось, Васька и подумать не мог, что на его долю такие страсти-мордасти выпадут. У него в задумках совсем другое было — прокатиться до Шадры, повеселиться всласть на тамошней вечерке, а раненько утром подкатить к дому вахрамеевской родственницы и доставить приказчика в Огневу Заимку.

Поначалу так все и происходило, по задуманному.

Налегке Васька скоренько домчал до Шадры, подгадал по времени и явился в самый разгар вечерки. Шубу-барнаулку скинул, чтобы красная рубаха с наборным пояском во всей красе явилась, и сразу же взялся одаривать девок пряниками, заранее украденными из лавки. Сыпал щедрой рукой направо-налево, подмигивал шальным голубым глазом и без умолку балаболил. Девкам такой подход глянулся, и внимание они Ваське оказывали неподдельное. А вот парням шадринским — как раз наоборот. И чем гуще Васька пускал пыль в глаза на вечерке, тем смурней становились лица парней. Может быть, шадринские и стерпели, если бы Васька на этом остановился — ну, покрасовался, снял пенку и будет, приличие иметь надо. Но дюжевского разбитного работника будто черти понесли по кочкам. Выглядел самую ловкую плясунью, Наталью Четверикову, перемигнул, перешепнулся, и они потихоньку утекли из избы, где шумела вечерка. Игренька здесь же, у избы, стоял наготове и нерасседланный. Наталья и пикнуть не успела, как оказалась в кошевке, а после — на сеновале.

Под утро, попрощавшись с ней и наобещав золотые горы, Васька чин-чинарем подкатил к дому вахрамеевской родственницы. Подождал, пока Вахрамеев соберется и усядется в кошевку, понужнул и поехал.

Но дальше околицы им уехать не дали.

Шадринские парни высыпали гурьбой из-за ветел, Игреньку — под уздцы, седоков из кошевки вытряхнули, покатали по дороге, насыпали горячих оплеух безразмерно, а после усадили друг против дружки обратно в кошевку и накрепко примотали. Ваське руки захлестнули в запястьях, в ладони вожжи вложили. Еще и похохатывали при этом: