Ямщина

— Вот теперь гарцуй!

— И милуйся сколько влезет, вон тебе какую рожу баску подсунули!

— Только бородавки ему с носа не откусывай!

Шлепнули Игреньку по крутому боку, засвистели, заулюлюкали, и долго еще вослед слышали Васька с Вахрамеевым обидные слова и злорадный хохот.

— А если бы Игренька понес да из кошевки нас вывалил?! Это как?! Это ж чистая погибель! Ни за что, ни про что я бы прямиком на тот свет отправился! — тут у Вахрамеева голос пресекся, и он от жалости к самому себе даже слезу пустил: — Тихон Трофимыч, гони его, гони, пока он до смертоубийства нас всех не довел!

Тихон Трофимович молча посидел в раздумчивости и шлепнул себя ладонями по коленям, озаренно вскрикнул:

— А я его женю! Как, говоришь, девку кличут? Наталья? Вот на ей и женим! Денег на свадьбу и на обзаведенье я вырешу. Завтра и сватать поедем. А теперь ступай и баню топи.

Васька ошарашенно вытаращил глаза и с грохотом бухнулся, опрокинув табуретку, на колени перед Дюжевым.

— Тихон Трофимыч, отец родной! — в отчаянии Васька даже по половицам ладонями зашлепал, — не губи! Я к семейной жизни никак не способный!

— Приноровишься. Кому сказал — ступай баню топить! Проваливай, чтоб я тебя не видел!

— Тихон Трофимыч, яви милость…

— Хватит по полу елозить. Ступай.

Васька поднялся, обреченно уронил голову, пошел к двери, но от порога, обернувшись, еще раз попытался разжалобить Дюжева:

— Тихон Трофимыч, в последний раз… я больше… да ни за что!

— Зарекалась свинья в грязь не лазить. Уйди с глаз, зараза! Скройся!

Вид у Васьки был настолько пришибленный, что даже Вахрамеев, подождав, когда закроется дверь, подал голос:

— А не шибко круто, Тихон Трофимыч, он в семье сам измается и жену замучит. Жалко девку — говорят, неплохая…

— Ну, коль ее жалко, тогда на Дуньке Струковой женим. В самый раз будет парочка… — Тихон Трофимович ругнулся, махнул рукой: — Да это я так, для острастки напужал. Только ты помалкивай, пускай на ровном месте покрутится. Ну и работничков я собрал — не заскучаешь… Скажи там Степановне — пусть на стол подает.

За завтраком, уже успокоившись, Тихон Трофимович рассказал Боровому о том, что случилось, пока тот спал. Боровой так развеселился от этого рассказа, что чуть по полу не катался. Глядя на него, и Тихон Трофимович зашелся мелким смешком. И вдруг посреди неожиданного веселья, определился с Боровым: пускай вместе с Зулиными отправляется до Тюмени за сепараторами, надежней будет. Сразу же, не откладывая в долгий ящик, спросил:

— На службу-то ко мне не раздумал?

— Некогда было передумывать, спал я, Тихон Трофимыч, как зарезанный. В силе моя просьба остается.

— Ну и ладно. Пойдешь с обозом до Тюмени, за сохранность головой отвечаешь. О цене после договоримся. А я теперь к ямщикам нашим, к Зулиным.

Тихон Трофимович допил чай, оделся и вышел из дома. Белянка, не отставая ни на шаг, будто была привязана веревочкой, проводила его до самого порога.

9

В большом зулинском доме внешне все оставалось по-старому. Ничем не нарушался давным-давно заведенный порядок, дни текли своим чередом, но с недавних пор во всех обыденных делах явственно чувствовалось присутствие беды. О ней старались не говорить, делали вид, что ничего страшного не случилось, но беда то и дело сама напоминала о себе: Устинья Климовна, забывшись, иногда вдруг посылала Митеньку по какой-нибудь хозяйственной надобности, спохватывалась на полуслове и надолго замолкала, сам Митенька время от времени впадал в бред и начинал нести столь несуразное, что домашние испуганно крестились.

Лицо у Митеньки, изуродованное медвежьей лапой, немного поджило и, скукожившись, съехало на сторону. С уголка перекошенного рта стекала беспрерывно тонкая нитка слюны, иногда Митенька забывал ее вытирать и рубаха на груди была мокрой.

Марья от него почти не отходила, дневала и ночевала рядом. Поила настоями и отварами, перевязывала, мыла, сама переворачивала легкое, будто высушенное тело мужа. И всегда при этом наговаривала-напевала, словно возилась с малым дитем:

— Потерпи, мой хороший, я скоренько… Вот так вот, подержи руку, вот и славненько, вот и молодец…

Митенька молча подчинялся и смотрел на нее столь внимательно, будто мучительно хотел что-то вспомнить, но, так и не вспомнив, закрывал глаза, и тогда из-под красных, воспаленных век неожиданно выкатывались слезы. Марью они всегда пугали, и она начинала ворковать над Митенькой с удвоенным усердием, гладила его, целовала, но он не отзывался, словно куда-то уходил далеко и не желал возвращаться.

В это утро, уже умытый и обихоженный, переодетый в чистую рубаху, Митенька сам поднялся с постели, дошел, опираясь о стену, до лавки, присел и попросил Марью:

— Иди сюда, рядышком…

Обрадованная Марья присела, взяла его за руку, спросила:

— Полегше стало?

Митенька не ответил, долго молчал, прислонившись головой к теплому плечу Марьи. Вдруг всхлипнул и сказал:

— Жалко мне…

— Кого жалко? — испугалась Марья.

— Всех нас жалко… всех-всех… Мне видеться стало, разное, и я знаю, что так будет, как видится… Страшное…

— Да Бог с тобой, Митя!