Ямщина

Петр неопределенно пожал плечами.

— Понимаю, понимаю… Пытаетесь уяснить — откуда ветер дует и почему вы здесь оказались? — Воротынцев пожевал губы и продолжил: — Я объясню. Оказались вы здесь для того, чтобы ответить на следующие вопросы: как и при каких обстоятельствах сбежали с каторги, как и при каких обстоятельствах вы встречались после этого с полковником Нестеровым, как и при каких обстоятельствах снова оказались в Томске, а затем и на заимке? Ну-с, начнем отвечать?

— Спросите лучше у самого Нестерова, вы с ним, как я понимаю, по одному ведомству служите.

— Я у вас спрашиваю! — повысил голос Воротынцев.

— А вот кричать на меня ни в коем случае не надо. У меня от крика, знаете ли, голова болит, и я тогда ничего не соображаю. На вопросы отвечать не буду.

— Перестаньте фиглярничать, Щербатов! Или вам так хочется на каторгу? Она вам обеспечена. С большим довеском!

Петр посмотрел на Воротынцева, словно хотел запомнить его рассерженное лицо, и отвел глаза в сторону. Увидел, что в переднем углу кабинета висела маленькая иконка Спасителя и, невольно перекрестившись, молча взмолился: «Господи, сколько мне еще мытариться?!»

— Эй, кто там?! — закричал Воротынцев. — Зайди быстро! — в дверях тут же вырос городовой, грозно сдвинул большие, пышные усы. — Этого — в одиночную камеру, под особый догляд! — и уже в спину, когда Петр перешагнул порог, Воротынцев крикнул: — Запомни, Щербатов: все, что мне надо, — вышибу!

Петр не обернулся, подталкиваемый все теми же городовыми, которые его арестовали, покорно пошел туда, куда его повели, — опять в неволю.

Камера оказалась узкой, как пенал, с узкими же нарами, намертво прикрученными к стене, с высоким зарешеченным окошком, сквозь которое даже через грязное, почти черное стекло весело ломился солнечный луч, ложась неровной полосой на пол. Петр наступил на него и долго стоял, покачиваясь, пытаясь примириться с новым своим положением.

«Почему же меня сразу не взяли? Ведь могли взять еще там, на заимке? Столько прошло времени… Значит, за это время что-то случилось?»

30

Да, Петр Алексеевич Щербатов не ошибся. Случилось…

Полковник Нестеров почти всю ночь не спал. Едва лишь начинал задремывать, как ему лезла в голову всякая чертовщина, от которой он хотел отмахнуться обеими руками, но руки не шевелились. Он вздрагивал, просыпался, пил холодный чай, курил и, зная, что предстоит тяжелый день, снова ложился, заставляя себя заснуть. Но как только засыпал, так сразу же оказывался в глубокой яме, наполненной разнокалиберными гадами: мерзкие холодные змеи, лягушки с оттопыренными животами, черные пиявки толщиной с оглоблю — все это шевелилось, ворочалось, ползало у его ног и вот-вот готово было вцепиться в тело…

В очередной раз очнувшись, Нестеров долго сидел на постели, опустив босые ноги на мохнатый коврик, шевелил искривленными пальцами и внимательно, затеплив свет в лампе, рассматривал их — нет ли следов укусов? «Тьфу ты! Надо же такому присниться! Неврастения, однако, господин полковник, как у курсистки…» И так, ехидничая над самим собой, он прошлепал босиком к шкафчику, плеснул в пузатую рюмку коньяка, выпил и, больше уже не мучая себя, продолжал сидеть при свете, перебирая подробности последних допросов. Почти все арестованные по делу «Освобождения» в тюрьме оказались разговорчивы и словоохотливы. Постепенно вырисовывалась сеть ячеек, боевок, имена и явки руководителей, почти каждый новый арестованный приносил с собой дополнительные сведения, и схема построения всей организации «Освобождения», которую тщательно вырисовывал полковник Нестеров, становилась все более законченной.

Оставалось приложить последние усилия, чтобы вычистить это треклятое «Освобождение» под корень…

Нестеров улыбнулся, представив, как он сложит все дела и донесения в большие папки, завяжет на них тесемки и поверх лиловых казенных штампов размашисто напишет: «В архив». «Вот тогда, — думал он, — со спокойной душой можно будет и на покой отправляться». Все эти мысли грели душу, радовали, и Нестеров начинал забывать мерзость, являвшуюся ему во сне, и уже мечтал о том, что, как только развяжется со служебными делами, так сразу поедет за город, снимет на лето хороший дом, обязательно на берегу речки, и будет целыми днями сидеть на берегу с удочкой и таскать красноперых окуней. Так размечтался, что представил и неподвижную тихую воду, и поплавок, резко уходящий вглубь, и даже ощутил рукой, как упруго сгибается удилище, когда забьется на крючке крупная добыча…

С этим и уснул под утро, часа на полтора, уже без всяких сновидений, спокойно, и пробудился на удивление свежим и отдохнувшим, словно помолодел.

После завтрака, ровно без четверти десять, он вышел из дома. Возле подъезда его уже дожидался казенный экипаж, доставлявший Нестерова на службу. Молодой каурый жеребчик повернул к нему голову, кося шальным взглядом, и Нестеров невольно залюбовался крутым изгибом шеи, не удержался и погладил его по чистой шерсти на лбу. Жеребчик, будто откликаясь на ласку, замотал головой, а Нестеров натянул перчатку и весело сказал: