Ямщина

— Мне известно, что полковник Нестеров вам покровительствовал; известны все обстоятельства, при которых вы попали на каторгу и затем сбежали. Более того, мне даже известно, что именно вы уничтожили первый руководящий состав «Освобождения». Последний раз вы виделись с Нестеровым совсем недавно, он должен был вас арестовать, но отпустил. И я сюда прибыл с инструкцией — не трогать вас. Видите, я знаю даже чуть больше, чем вы сами.

— Что вы от меня хотите?

— Самую малость. Вот перо, вот бумага, напишите об этом подробно, поставьте подпись, и я вам гарантирую, что вас не отправят снова на каторгу. Ну, выдворят на поселение, годика на два, так это ж не каторга!

— Вам нужно мое письменное свидетельство?

— Совершенно верно!

— И вы его подадите по инстанции, а отвечать будет Нестеров?

— Да нет его, Нестерова, — не сдержавшись, закричал Воротынцев, — нет его на этом свете! Убили! У подъезда собственного дома! Из двух револьверов наповал! Ему сейчас ни жарко, ни холодно там, где нет ни печалей, ни воздыханий. Понимаете? У вас теперь нет заступника! Единственный заступник — это ваше признание на бумаге.

Петр вздохнул, и ему стало горько: еще и еще раз приходилось убеждаться в том, что многие люди подвержены подлости, как оспе, если вовремя не поставлена прививка. Не зная подробностей, он верно догадался, что его признание нужно Воротынцеву против мертвого Нестерова.

— Если я напишу этот донос…

— Какой донос?! — громко возмутился Воротынцев, — о чем вы?!

— Если я напишу этот донос, — твердо продолжал Петр, — его можно будет расценить как плевок на память о покойном. У нас в полку таких, как вы, даже на дуэль не вызывали, а просто били канделябром по голове и вышвыривали вон из приличных домов.

Сказано это было таким негромким, усталым и спокойным голосом, что Воротынцев понял — добиться от Щербатова ему ничего не удастся.

— На каторге сгниешь, сволочь! — задохнувшись от ярости и уже не сдерживая себя, Воротынцев орал и громыхал кулаком по столу. — Заживо сгниешь! Я это тебе обещаю! На цепь посадят, как собаку!

Петр отхлебнул чаю, сунул в карман горсть сушек и поднялся:

— Я готов. Отведите.

31

Земля, освободившись от последних сугробов, лежала аспидно-черная. На дорогах закисала жирная грязь, а тепло подваливало и подваливало. Солнце грело по-летнему, заставляя людей скидывать зимние одежды. В пригонах волновалась скотина, шевеля жерди, а когда ее выпускали, матерые коровы, задрав хвосты, летели сломя голову наперегонки с телятами. Весеннее буйство властвовало под высоким и прозрачным небом.

Вдруг неожиданно ударили заморозки. Сковали голую землю до железной твердости, солнце подслеповато мигало сквозь белесую муть и совсем не грело. И сразу же свалились откуда-то дикие ветры, забуянили с такой силой, что едва не сшибали с ног. Круглыми сутками выло и ухало так, будто приближался конец света.

И в тот день, когда широко распахнулись ворота тюремного замка в Томске, выпуская в долгий путь очередной этап, ветер неистово хлестал с удвоенной силой. Сдернул с одного из арестантов рваную дерюгу, которой тот пытался прикрыться от режущего холода, вскинул ее вверх и понес, распластывая в воздухе, как неведомую черную птицу. Пустил два раза широкими кругами дерюгу над головами людей, вздернул еще выше и унес так стремительно и далеко, что она мигом пропала из вида. Петр проводил взглядом дерюгу, поежился, передергивая плечами под арестантским халатом, и вытер глаза, из которых сами собой выдавливались слезы.

Серая лента этапа полностью выползла из тюремных ворот и остановилась. Конвойные, уворачиваясь от ветра, матерясь хриплыми голосами, подгоняли арестантов, чтобы они сразу набрали ход, но серая безликая лента сопротивлялась, расползалась, и тогда конвойные заорали громче, злее и сдвинули ее с места. Она потянулась, волоча за собой подводы с понурыми лошадями. Колеса телег громыхали на колдобинах, и на них подпрыгивало арестантское барахлишко.

Крики, громыханье телег, свист ветра — все сливалось в один сплошной гул, который плотно забивал уши. Но и сквозь этот гул Петр различил тонкий, захлебывающийся голос:

— Петр Алексеич! Петр Алексеич!

Медленно повернул голову, прикрываясь рукой от ветра, и только теперь увидел, что в стороне, в истоке переулка, стояла, за спиной угрюмого конвойного, тройка Митрича, а возле нее — Дюжев и Феклуша. Дюжев не кричал, не звал Петра, даже рукой не взмахнул, он лишь тяжело и угрюмо смотрел перед собой и переступал с ноги на ногу, как стреноженный конь. А Феклуша, вскинув вверх руку в белой вязаной варежке, не прерываясь, кричала:

— Петр Алексеич! Я приеду! Где будете, туда и приеду! Петр Алексеич! Я приеду!